Мы живые

Каждый день они уходили из дома на несколько часов; возвращаясь, они никогда не спрашивали друг друга, в какой очереди стояли, какие улицы устало промерили своими ногами и до каких именно дверей, неизменно захлопывавшихся перед ними. По ночам Кира разжигала буржуйку, и они ныряли в тишину каждый со своей книгой. Несмотря ни на что, они старались учиться, старались приблизиться хоть на шаг к заветной цели, перед которой меркло все остальное, – к высшему образованию, к диплому. «Не обращай ни на что внимания, – повторяла Кира, – все это не важно. Мы не должны ни о чем думать. Нам нельзя думать вообще ни о чем. Мы должны только помнить, что нам надо быть готовыми, и тогда… тогда мы, может быть… сумеем уехать за гра…» Она запнулась. Не смогла выговорить это слово. Оно было как молчаливая тайная рана, засевшая глубоко в каждом из них.

Иногда они читали газеты. Товарищ Зиновьев, председатель Петросовета, сказал: «Мировая революция, товарищи, – это дело не лет и не месяцев, а всего лишь дней. Пламя пролетарского восстания очистит землю, уничтожая навеки мрак мирового капитализма».

Было напечатано также интервью с товарищем Брюхиным, третьим помощником машиниста красного линкора. Товарищ брюхин сказал:

«Ну и, стало быть, мы машину под смазкой должны… и держим, и опять же за ржавчиной свой догляд ведем, касаемо как и за всем народным добром догляд нонче… а мы все сознательные и того… дело справляем справно, хреновину не городим, опять же и мировой буржуазеи подгляду-то, аккурат наш укор буэт…»

Иногда читали они и журналы:

«…Маша глянула на него холодно.

– Я чего боюсь? Идеология у нас разная. Мы – дети разных социальных классов. В твоем сознании цепко укоренились буржуазные предрассудки. А я – дочь самых что ни на есть трудящихся масс. И личная любовь – это тоже не что иное для меня, как буржуазный предрассудок.

– Значит, что же, все? Значит, конец, Маша? – спросил он хрипло, и смертная бледность покрыла его красивое, но буржуазное лицо.

– Да, Иван, – отвечала она. – Это – конец. Я – новая женщина новых дней».

Иногда попадались и стихи:

…Сердце мое – трактор, пашущий землю.Душа моя – дым заводской трубы.

Однажды они пошли в кинотеатр.

Шел американский фильм. В ярком блеске рекламных щитов толпы теней стояли, тоскливо уставившись на захватывающие дух, невероятные иностранные картинки; большие снежинки яростно тыкались в стекло витрин; жаждущие лица слабо улыбались. Казалось, что все улыбались одной мысли, мысли о том, что стекло – и нечто большее, чем стекло, – защищает этот далекий, сказочный мир от безнадежной русской зимы.

Кира и Лео ждали, зажатые толпой в фойе. Когда кончился очередной сеанс и двери открылись, толпа ринулась вперед, в зал, откидывая к стенам тех, кто пытался выйти из него и медленно втискивался в узкие проходы двух дверей. Толпа была наполнена болью, яростью и каким-то жестоким отчаянием; она продиралась внутрь, словно мясная туша сквозь небольшую мясорубку.

На экране задрожали белые огромные буквы названия фильма:

«ЗОЛОТОЙ СПРУТ»

ФИЛЬМ СНЯТ РЕДЖИНАЛЬДОМ МУРОМ.

ЦЕНЗУРА ТОВАРИЩА М. ЗАВАДКОВА

Картина вздрагивала и трепетала, показывали какой-то темный офис, где смутные тени людей конвульсивно дергались. В английской вывеске на стене офиса была ошибка.

То был офис одного американского тред-юниона, где некий суровый товарищ давал поручение герою – светловолосому юноше с темными глазами – вернуть организации документы чрезвычайной важности, украденные неким капиталистом.

– Что за черт? – прошептал Лео. – И в Америке такие картины делают?

Тут вдруг словно из-под полога внезапно исчезнувшего тумана появился кадр: нежная линия ротика, отчетливый волосок каждой длинной реснички – лицо прекрасной, улыбающейся героини.

Мужчины и женщины в ослепительных заграничных одеждах изящно перемещались внутри сюжета, смысл которого совершенно неясен. Титры не отвечали действию. Титры ослепительными буквами вопиюще повествовали о страданиях «наших американских братьев под капиталистическим игом». На экране же веселые, счастливо улыбающиеся люди танцевали в сияющих залах, бегали по песчаным пляжам – с развевающимися на ветру волосами, люди с крепкими, эластичными, чудовищно здоровыми мускулами.

Вот женщина, которая уходит, одетая в белое, а на улице оказывается в черном платье. Герой как-то внезапно вырос, стал тоньше и стройнее, гораздо голубоглазее и блондинистее. Его элегантный роскошный костюм выглядел слишком роскошно для труженика – члена профсоюза; что же касается документов, которые он разыскивал, протискиваясь сквозь нелепое нагромождение событий, то они почему-то начинали все более клониться к завещанию его дяди.

Титры, для примера, гласили: «Вас ненавижу. Вы – капиталистический эксплуататор и кровосос. Вон отсюда!»