Мы живые

Он сел за стол. Он взглянул на нее несколько раз, но ничего не заметил. Это было все то же старое синее платье, но со вкусом отделанное ленточками и пуговицами из кожзаменителя, которые смотрелись совсем как из натуральной кожи. Когда она подала пшенку и он начал жадно поглощать желтоватую массу, она встала у стола и, немного приподняв юбку, выставила вперед ногу, любуясь гладким блестящим шелком.

– Лео, взгляни, – робко сказала она.

Он взглянул и сухо спросил:

– Где ты это взяла?

– Это… Вава мне отдала. Они… были рваные.

– Я бы не стал донашивать чужое старье.

Он ни слова не сказал о ее новом платье, а она не стала напоминать ему. Ужин закончился в полном молчании.

* * *

Мариша сделала аборт. Она громко стонала за закрытой дверью, тяжело шаркала через их комнату, вслух ругая акушерку, неумело сделавшую операцию.

– Гражданка Лаврова, уберитесь, пожалуйста, в ванной. Там все в крови.

– Отстаньте от меня, мне плохо. Сами уберите, если такие брезгливые. Буржуи.

Мариша захлопнула дверь, но затем вновь осторожно приоткрыла ее и сказала:

– Гражданка Аргунова, вы ведь не расскажете своему брату про это?.. Он ничего не знает… о моей беде. А он так благородно воспитан.

* * *

Лео вернулся домой на рассвете. Он работал всю ночь на строительстве моста, в кессоне на самом дне скважин, при температуре воды, близкой к замерзанию.

Кира ждала его, поддерживая в буржуйке огонь. Он вошел потный, в запятнанном грязью и маслом пальто; на руках была кровь. Ко лбу прилипли волосы. Он немного покачнулся и прислонился к двери, затем прошел в ванную. Выйдя через некоторое время, спросил:

– Есть чистая смена белья?

Он стоял голый, с опухшими руками. Голова его опустилась на плечо. Веки посинели.

Его тело было белым, словно мрамор, и таким же крепким и прямым. «Тело Бога, – подумала она, – который идет на рассвете по мягкой траве горного склона».

Буржуйка дымила. Едкий дым висел над лампочкой. Серый коврик под его ногами вонял керосином. Сажа из трещины в трубе буржуйки, медленно кружась, оседала на пол.

Кира стояла перед ним, не в силах вымолвить ни слова. Она взяла его руки и припала к ним губами.

Он немного покачнулся и, запрокинув голову, закашлялся.

* * *

Лео опаздывал. Видимо, задержался на лекции в университете. Кира ждала, а примус тихо посапывал; на нем подогревался ужин. Зазвонил телефон. Из трубки послышался испуганный, плачущий детский голос.

– Кира, это ты?.. Это Ася… Кира, пожалуйста, приходи… сейчас же… к нам! Я так боюсь!.. Что-то случилось с мамой. Дома только папа, но он ни за что не позвонит и даже разговаривать не будет. Я боюсь, Кира… У нас нечего есть… Кира, пожалуйста, я так боюсь!..

На все деньги, что у нее были, Кира купила в лавке бутыль молока и два фунта хлеба.

Дверь открыла Ася, ее заплаканные глаза блестели на опухшем, багровом лице. Она ухватилась за Кирину юбку и, пряча в нее нос и вздрагивая плечами, залилась монотонным плачем.

– Ася, что случилось? Где Ирина? Где Виктор?

– Виктора нет, а Ирина побежала за врачом. Я хотела позвать жильца, а он сказал, чтобы я убиралась. Я так боюсь…

Василий Иванович сидел у постели жены. Его руки бессильно свисали между колен. Волосы Марии Петровны разметались по белой подушке. Она дышала с хрипом; одеяло резко поднималось и опускалось; на нем виднелось большое темное пятно.

Кира беспомощно стояла у кровати, сжимая в одной руке бутыль с молоком, а в другой хлеб. Василий Иванович медленно поднял голову и посмотрел на нее.

– Кира… – сказал он безразлично, – молоко… подогрей немного… может быть, это ей поможет.

Кира разожгла примус и согрела молоко. Она поднесла чашку с молоком к посиневшим губам Марии Петровны. Та, сделав два глотка, оттолкнула чашку.

– Кровотечение… – сказал Василий Иванович. – Ирина побежала за знакомым врачом, у него нет телефона. Больше никакой доктор не согласится прийти. У меня ведь нет денег. Из больницы тоже никого не пришлют, так как мы не члены профсоюза.

На столе горела свеча. Сквозь желтоватую мглу и пыльный туман три темных без занавесок окна были похожи на три ослепших глаза. Белый кувшин лежал перевернутый на столе; последние капли капали в лужицу на полу. На потолке вздрагивал желтый круг от пламени свечи; его отблеск плясал на лице Марии Петровны, словно дрожала ее кожа.

Мария Петровна тихонько простонала:

– Я в порядке… Все хорошо… Василий просто хочет напугать меня… Никто не может сказать… что мне плохо… Я хочу жить… Я буду, буду жить… Кто сказал, что я умру?

– Конечно, будете, тетя Маруся. Вы поправитесь. А сейчас успокойтесь, расслабьтесь.

– Кира, где моя пилка для ногтей? Найди ее. Опять ее Ирина куда-то дела. Я же говорила ей, чтобы она не брала ее. Где моя пилка?

Кира открыла ящик комода, ища пилку, но тут ее остановил странный шум. Он был похож на звук катящихся по полу камешков, и на клокотание воды в забившейся трубе, и на вой животного. Мария Петровна зашлась в приступе кашля. По ее подбородку потекла пена.

– Кира, лед! – закричал Василий Иванович. – У нас есть лед?