Мытарства

— Живутъ же люди, — продолжалъ онъ, съ трудомъ глотая куски, — и все у нихъ есть… И сыты, и одты, и почетъ имъ… Мы же, прости Господи, какъ псы, маемся всю жизнь, и нтъ намъ ни въ чемъ удачи… А за что, подумаешь?.. Ты кобылу кнутомъ, а кобыла хвостомъ… Эхъ-ма! Спать, что ли?..

— Гд?

— Давай, вотъ, къ печк ляжемъ… Мое пальтишко подстелемъ, твоимъ однемся… Сапоги подъ голову. Аль не сымать сапогъ то?.. У меня ноги зашлись… Печку-то, знать, не топили… Экономія на спичкахъ… О, Господи!… Клопа здсь сила, надо быть, несосвтимая… До чего мы сами себя, Семенъ, допустили, а?.. Подумать страшно… Холодно-то какъ, батюшки!. Ну, давай ложиться… Чего сидть-то… Сиди не сиди, цыплятъ не высидишь…

Онъ снялъ съ себя пальто и разостлалъ его въ углу около печки. Потомъ разулся, сапоги положилъ въ голову и, прикрывъ ихъ портянками, перекрестился нсколько разъ и легъ, скорчившись, къ стнк.

— Ложись, Семенъ, и ты рядомъ, — сказалъ онъ, — сапоги-то тоже сыми… Ногамъ вольготне… Отдохнутъ они… Огонь-то заверни… На што онъ намъ?.. Ложись скорй… Холодно, смерть какъ!

Я снялъ пальто, разулся, положилъ сапоги точно такъ же, какъ и онъ, подъ голову и, погасивъ лампочку, легъ рядомъ съ нимъ, накрывъ и его, и себя пальто.

— Двигайся ближе ко мн,- говорилъ онъ, — крпче жмись… Теплй будетъ… Дай-кась я тебя обойму вотъ эдакъ… Вотъ гоже… Словно жену… А?.. Семъ, у тебя жена-то есть-ли?..

Я промолчалъ и тоже обнялъ его… Такъ мы и лежали, плотно прижавшись другъ къ другу и дыша — я ему въ лицо, а онъ мн.

Въ клоповник было тихо, точно въ подземель. Слышно было только наше тяжелое дыханіе… Мы оба не спали. Мрачныя мысли, тоскливыя и злыя, кружились въ голов, какъ воронье въ ненастное, осеннее утро.

— Семъ! — тихонько произнесъ старикъ посл долгаго молчанія.

— А! — такъ же тихо отозвался я.

— Не спишь, голубь?..

— Нтъ.

— Объ чемъ думаешь? Тоскуешь, небось, а?

— А ты?..

— Я что, моя псня спта, тебя мн жалко… Вотъ какъ передъ Истиннымъ говорю, до смерти жалко… Парень, я вижу, ты хорошій, душевный… отъ этого отъ самаго и пропадаешь…

Онъ говорилъ это тихо, нжно и любовно… Мн отъ этихъ ласковыхъ словъ сдлалось вдругъ невыносимо грустно и такъ жалко самого себя, что я не выдержалъ и заплакалъ… Мн вдругъ вспомнилась моя мать, ея ласки, милое дтство и все то дорогое, далекое, невозвратимое, что прошло навсегда, кануло въ вчность, забылось, закидалось грязью, залилось водкой, заросло дремучимъ лсомъ всякихъ гадостей…

— Что ты, родной? — шепталъ старикъ, крпко обнимая меня, — что это ты?.. Брось!… Ну вотъ, экой ты какой на сердце слабый, брось!… Голубь ты мой, съ кмъ грхъ да бда не бываютъ… А ты Господу молись… Его, Создателя нашего, проси укрпить тебя отъ всякія скорби, гнва и нужды… Полно, сынокъ, полно, родной!..

Онъ говорилъ это дрожащимъ голосомъ, сдерживая дыханіе, и что-то неподдльно-искреннее, дтски-доброе звучало въ его рчи.

— Трудно жить на бломъ свт, - продолжалъ онъ шепотомъ, — ахъ трудно!… Каждому свой крестъ отъ Господа данъ… Нести его надо… Тяжело его нести, особливо старому человку… И грхи мучаютъ, и все, что длалъ, вспоминается… Охъ, тяжело это, соколъ ты мой!… Ты вотъ молодъ, да и то плачешь, а мн-то каково легко… Кабы ты зналъ, что я видалъ въ своей жизни… Что длалъ?.. Какъ жилъ? Господи, грхъ юности и невднія моего не помяни!..

Онъ перекрестился въ темнот.

— Иной разъ лежишь вотъ эдакъ ночью одинъ да раздумаешься, страхъ нападетъ, ужасъ! И не врится… А вдь все правда, все было.