На Афон

Где работают, чем живут эти люди? Кафе вечно полны, и не только нарядными посетителями, но и простейшими, чье питанье, наверно – головка чесноку да несколько маслин с кусочком хлеба и стаканом ледяной воды. Но вот они тоже сидят часами, за чашечкой кофе, разговаривают, разговаривают и, быть может, ждут судьбы, удачи? Не надеется ли такой заседатель, что вот завтра он продаст фисташек на тысячу драхм, или выиграет миллион в лотерею, купив у продавца-мальчишки пестро-голубой билетик (их предлагают всюду; носят нанизанными на шест, как шашлык на вертеле). Или же он послезавтра женится на богатой. Думаю, что в этом знойно-пыльном городе, где главная жизнь вечером и ночью, от жары, сутолоки и недоеданья, фантазия должна клубиться, строить тем более удивительные миражи, чем ясней, что завтра за целый день съест он одну «каламаку», или же «катаифи» (последнее уже роскошь: смесь козла, варенья, орехов и чьих-то волос) – да выпьет море холодной воды.

* * *

Всегда интересно бродить по чужим городам. С годами, от сознания, что не так уж много остается видеть в сложном мире Божием, больше хочется удержать и запомнить. Жалеешь о расточительности молодости, больше ценишь даже подробности.

Афины, как город, живущий на улице, дают и случайному путнику ощущение греческого народа – сразу и непосредственно.

Часов шесть вечера. Жарко, но уже можно идти. Днем пыль неслась полосами, теперь – же взлетает лишь изредка, облачком, успевает осесть неприятной шершавостью на глазах. Улица упирается в рыжий, сухо-выжженный холм Ликабета[235] со жгуче-раскопанною землей, с монастырем на верхушке. Недалеко площадь Согласия – «Омониа». Средина ее круг засаженный пальмами. Трава вытоптана, валяются тряпки, бумажки, может быть, спит гражданин; может быть, кошка дремлет. Но не дремлют сидящие правильным кругом, опоясывая сквер, чистильщики обуви. То призывно, то умоляюще, то строго глядят они на проходящих. Положительно, это какая-то лейб-гвардия главной афинской площади. Около них ощущаешь вину свою и смущение, особенно, если ботинки хоть на каплю в пыли. Некоторые грозно стучат о свои ящики, точно бы говоря:

– Остановись, безумец! Дай смахнуть пыль, дай заложить картонки, я не испачкаю тебе брюк, твои жалкие башмаченки обращу в зеркало, где отразится великая наша Эллада! Ставь же левую ногу мне на подножку. И он мечтает уже о двух драхмах (а может быть – ведь иностранец, с голубым гидом в руке! – вдруг да даст три?).

Счастье неверно. Я прохожу беспощадно. Со стен домов, внешним кольцом оцепляющих площадь, глядят на меня вывески – одна за другой почти в том же порядке, как сидят чистильщики: фармакийон[236], еще фармакийон, вновь фармакийон! Не удивляюсь. Твердо знаю, что наш город первый в мире по числу аптек и чистильщиков обуви.

Длинная прямая улица, упирающаяся в Акрополь, проводит чрез базар. Чего тут только нет! Можно купить лампу и брюки, сластей, салату, актопадов [sic!] и статуэтку. По бокам, в грязных кафе, сидят бесконечные греки, иногда важный турок курит кальян из бесконечной трубки, побулькивая водой. Взгляд его безучастен, беспристрастен… вот он, тоже, Восток! Рядом мальчишка, обвит, как пулеметною лентой, длиннейшею связкой чесночных головок. Чудный фрукт! Его ели в огромном количестве и Платон и Сократ, все Демосфены, прежде чем выходить ораторствовать, наедались его до искр в глазах – ибо чеснок возбуждает ум и очищает тело. Древние знали жизнь. У Аристофана рассказано много добрых вещей о чесноке.

Улица, конечно, сплошь занята шныряющими и прислушивающимися – непроходимая толчея людей. Пахнет иногда жареным кофе, иногда тем же чесноком, или козлятиной, иногда шашлыком, тут же в подворотне и вертят его на вертеле над раскаленными углями.

Здесь начинаются простонародные и старинные кварталы Афин, вблизи Акрополя – та смесь древности, бедности, своеобразия и востока, которая дает главную прелесть городу. Вот, за византийскою церковью[237] XI века тяжкие грубоватые колонны Рима. Узнаю век и стиль давнего знакомца, великого странника и искателя, сумрачного и сурового, роскошного на своей римской вилле, жестокого и усталого в конце жизни – и всегда умного, всегда несколько горестного – императора Адриана. Это библиотека[238]

, им выстроенная (дансинга не построил бы). За ней подобие римского форума, римская «агора», так же вросшая в землю, небольшая площадь с остатками храмов, арок, колонн. Так же решетка ее отделяет от мира живых, так же калитка, но все здесь в забросе и запустении. Нет следа любви, бережности. Бони[239] афинский, видимо, еще не родился.

Библиотека и агора сплошь окружены казармами. Греческие солдаты глазеют не без изумления на путника, когда он входит в небольшой дворик, удивительной «башни ветров»[240] – осьмиугольного, античного строения с барельефами ветров – некогда тут были гидравлические часы.

* * *