На Афон

Три ее стены в окнах, выходящих на балконы – на море и на кладбище. За день жаркий и слегка спертый воздух накопился в ней. Вот где тени былого! Облик неповторимого. Эти стены, увешанные портретами Императоров, Цариц, митрополитов, посланников, видали «Высочайших Особ» и князей Церкви. Давно, как бы раз навсегда натертый пол блестит зеркально. Чистые половички проложены по нем накрест, дорожка ми. Посреди залы овальный стол, уставленный фотографиями лицом к зрителю. Он окружен фикусами и рододендронами. И овал стульев, расставленных веером, окружает все это сооружение. На них, в часы приемов, вероятно после трапезы, с чашечками турецкого кофе в руках, обносимые «глико» и «раки», заседали Великие князья, архиереи, консулы, посланники в Константинополе, богатые покровители монастыря из России – все, конечно, спят уже теперь вечным сном. Не могу передать, как «наводительна» сиреневыми вечерами, со струей свежего воздуха, втекающего в открытую на балкон дверь, была для меня эта зала, как почти одурманивала она крепкою настойкой грусти, как безмятежно сизело начинавшее к ночи серебриться море, за колокольнею св. Пантелеймона, над невидимым сейчас Олимпом, дотлевал оранжевый закат.

В монастыре тихо. Наступает краткий час отдыха. Пречистая простирает свой омофор.

Путешествие

Кроме нашего монастыря мне хотелось побывать и в других. Посмотреть уединенную Карулю, где живут отшельники на голых скалах. Для этого предпринято было странствие.

Ранним и чудесным утром мы спустились к пристани. Там ждала лодка. Архимандрит Кирик благословил меня, овеял своей легкой, снежною бородой, гребцы по грузили весла, слегка налегли и мы мягко тронулись.

Вот первый образ нашего отплытия: стеклянно-голубое море, легкий туман у подножия Лонгоса, тихий свет утра. Лодка идет нетрудно. Рядом со мной черный с проседью, кареглазый, спокойный и ровный, слегка окающий по-нижегородски о. иеромонах Пинуфрий (у монахов нередко удивительные имена). Он многих знает в греческих монастырях, говорит по-гречески и хоть нисколько я не похож на Данте, он назначен мне как бы Вергилием. Время плавания – между Пасхой и Троицей.

Опустив руку в воду, о. Пинуфрий пальцем чертит серебряный след. Негромким, привычным голосом начинает напевать:

– Христос Воскресе из ме-ерт-вых, смертию смерть поправ, и сущим во гробех живот даровав!

Мы – я и гребцы – подтягиваем. Безмятежная голубизна вод, тишина, легкий плеск струи за кормой. Мягко очерченный в утреннем дыму как бы евангельский пейзаж Геннисаретского [sic!] озера.

– И сущим во гробех живот, даро-ва-ав…

Огибаем юго-западный берег афонского полуострова, держим путь на Карулю, южную оконечность Афона, где в пустынных скалах живут пустынножители. А пока что – каменистые взгорья кое-где с виноградниками – все – непроходимое и первобытное.

Средневеково-восточные замки греческих небольших монастырей. В лесах пестрый Ксиропотам, Симонопетр, выросший продолжением скалы отвесно, весь уходящий ввысь, с балконами над пропастью.

Заходили в маленький, изумрудный заливчик Григориата, приложились в монастыре с черно-кудрявым привратником к знаменитой иконе св. Николая Мирликийского.

И уже вновь гребут отцы Эолий и Николай – плывем далее.

Когда в ущелье показался Дионисиат, о. Пинуфрий протянул к нему свой загорелый палец.

– Тут вот этот патриарх жил, Нифонт по имени. У него в Константинополе разные скорби вышли, его, стало быть, понапрасну увольнили [sic!], он сюда и перебрался. Это когда же было… – то ли в пятнадцатом, то ли в шестнадцатом веке, вот с точностью не упомню. О. Эолий, как это, в пятнадцатом?

О. Эолий, полный немолодой монах, сидит передним гребцом. На голове его соломенная шляпа, придающая ему несколько женский вид. Он вспотел и отирает платком лоб.

– Да, видимо, что в пятнадцатом.

– Ну вот, смиреннейший патриарх и пришел сюда, назвавшись простым эргатом, по нашему работником. Такой-то этот Нифонт был, скажи пожалуйста. «Я, мол, братия, тут дровец вам могу порубить, того, другого». Хорошо, он у них и жил. И хоронился, никому и в мысль не приходило, что этакий эргат… вон кто! Только нет, Господь его и открыл. Значит, раз он в лесу порубился, мулашки у него там были, он хворост навьючил, идут, к монастырю приближаются – и едва приблизились, ан нет, монастырские колокола сами зазвонили патриаршую встречу… Он, стало быть, хворостинкой мулашек подгоняет, шагай, дескать, а колокола полным трезвоном… Ну, тут и открылось.