На Афон

Мы не без труда пристали к скалистому берегу Карули: юго-западный ветер «батос» развел к полудню волну, все же обошлось благополучно. Видели мы корзины на веревках, их спускают сверху отшельники из своих «калив» (хижин). Рыбаки кладут иной раз им рыбы туда. (Прежде и людей подымали в этих корзинах на кручи, но теперь этого нет). Головокружительные тропинки проложены по утесам. Отшельники не боятся ходить по ним в темноте, после всенощной (из ближнего скита). В одном месте я видел веревку, натянутую по самому краю пропасти – эти перила скользящей тропки. Далее тропка уходит в косую проточину в скале, подобную водопроводной трубе. По ней сползают к более низкому месту.

Этот день мы провели почти сплошь под открытым небом, встречая скромных «сиромах» (монахи бедняки, нередко странники).

Всем, при встрече, о. Пинуфрий говорил:

– Христос Воскресе! Или, по-гречески: Христос анэсти! И все отвечали:

– Воистину Воскресе!

С некоторыми, знакомыми, он лобызался. Вообще же оставалось впечатление некоего братства христианского – в скромности и бедности. Да ведь вера и преданность Христу здесь дело самоочевидное, к этому так привыкли, что афонец с трудом поймет, как же иначе может быть.

Завтракали мы кой-чем, с собою взятым, под жидкой тенью деревца карульского. Встречный сиромаха взялся проводить нас в скит Св. Георгия, где можно переночевать.

День физически трудный! Мы взбирались по каким-то кручам, шли потом по ущелью, казавшемуся бесконечным. Сиромаха бесшумно и неутомимо шагал впереди на своих кривых ногах, в обуви вроде мокассинов. Вот одинокая калива. Здесь живет иконописец. С его балкона открывается синий дым моря.

К закату тени залиловели в нашем ущелье. Стало прохладнее и сырей. Розовым сиял верх горы Афона, сзади туманно светилось еще море. Было радостно достигнуть перевала, сразу оказаться в густолиственном, высокоствольном лесу под дубами, увидеть иной склон Афонского полуострова, идти по ровному месту к живописнейшей келлии св. Георгия.

Как всегда, ласково встретили нас в наступающей ночи монахи – только что возвратившиеся с покоса. Пахло сеном. Раздавались голоса коренной великорусской речи. Было похоже на большую крестьянскую семью трудовой и благоустроенной жизни. Звезды очень ярко горели. Ночь прозрачна, черна.

Мы устали чрезмерно. Поужинали, чем Бог послал и на узких ложах, жестковатых, заснули беспробудно.

* * *

Святая гора! На другой день мы шли мимо нее, дорогою к Лавре св. Афанасия (гре ческая, тысячу лет назад созданная им).

Нас провожал вчерашний безответный сиромаха. Он нес сумку о. Пинуфрия. Мы шагали по камням «большой» дороги, по которой ехать никому не посоветуешь: лучше уж пешком. Да вообще в этом царстве нет дорог проезжих – плыви в лодке или шагай по тропкам.

Мы проходили подлинно по святым местам. Там в пещере жил св. Петр Афонский – первый пустынножитель с такой длинной «брадой», что заворачивался в нее, как в тогу и спал на ней, как на одеяле. Там Кавсокаливийский скит в память св. Максима Кавсокаливита – «сожигателя шалашей» – образ совершенного странника, переходившего с места на место и уничтожавшего свой собственный след, свою хижинку или шалаш. Дальше – пещера Нила Мироточивого, целителя.

Идем час и два, и никого навстречу. Ледяной ключ попался у подножья вековых дубов. Проводник с детским простодушием срывал мне разные травы, цветы афонские, рассказывал, как на отвесных, голых скалах наверху Афона, цветет неувядаемый цвет Богоматери. Над Святой Горой остановилось облачко. Кругом синее небо, в нем белеет двузубец Горы, в синеве прозрачной ясно вижу я орла. Он плывет неподвижно.

Наконец, дошли до полуразвалившейся – не то часовенки, не то пастушьей хижины. Дорога поворачивала. Проводник должен был здесь оставить нас.

О. Пинуфрий снял свою камилавку, под которую был положен белый платочек, защищавший шею от солнца, отер загорелый лоб.

– Вот тут отдохнем, а потом к Лавре двинемся. Место хорошее. Это знаете, какое место? Тут святой Иоанн Кукузель козлов пас. Как же, как же… Такой был он вроде музыканта или там певца, что ли… по смирению пастухом служил.

Мы сидели в тени. Целая рощица была вокруг, и дорожки вытоптаны козами, и даже нечто вроде маленького тырла козьего с остатками помета.

– До сих пор здесь пасутся… Па стухи доселе их здесь держат….Ну, а святой-то, Иоанн-то Кукузель, он очень хорошо псалмы пел. Так, знаете ли, пел, что просто на удивление… – да как же, представьте себе, ведь он же первый музыкант был, в Константинополе-то, при дворе императора. Только не выдержал, значит, удалился сюда в уединение. Как запоет, стало быть, козлы и соберутся в кружок, бороды вперед выставят и слушают… вон он как пел-то! Подумать! Бородатые-то, бессловесные, – он даже засмеялся, – бородками потряхивают, а слову Божию внимают. Да, этот Иоанн Кукузель пел особенно.

О. Пинуфрий умолк. Можно было подумать, что он лично был знаком с этим, жившим чуть не тысячу лет назад сладчайшим певцом и музыкантом Господним.

Наш проводник поднялся, откланиваясь.