На Алтае. Записки городского головы

И вот, когда я совершенно неожиданно взял карты, мне почему-то пришло неодолимое желание погадать, хотя я и не много понимал в этом искусстве. Мне хотелось поворожить, здорова ли теперь Лидочка? Но не умея сделать это так, как гадают многие, а где-то видя, что раскладывают просто «крестиком» — всего на шесть карт, что гораздо проще и короче, я отбросил до шестерки мелкие карты. Тасуя колоду, я вынул даму бубен, положил ее на стол крапом кверху, как говорится, «в темную», и задумал так: если выпадет из пяти предназначенных к гаданию карт девятка пик — значит, Лидочка больна; если будет семерка пик и дама червей — значит, жена в большом горе и слезах; если будет туз пик — плохо! Значит, Лидочка умрет или уже умерла. В благоприятном же случае должна выпасть красная масть и десятка бубен или червей.

Передумав все это и еще раз перетасовав карты, я вынул из колоды поодиночке пять карт, не глядя положил их также крапом кверху — одну поперек на даму бубен и четыре по бокам; затем переплел их между собою концами, связался «крестик» или «подносик».

Подняв, или лучше сказать, перевернув этот крестик крапом вниз, я, к удивлению своему, увидал с одного бока дамы бубен — девятку пик, с другого — даму червей, а с коротких боков — семерку пик и девятку червей. Под дамой же бубен лежал поперек какой-то туз. Видя такое поразительное совпадение вынутых наобум карт с моими мыслями, я как бы боялся посмотреть, какой именно туз лежит под дамой. Но вот выдергиваю — и вижу туза пик!.. Меня до того озадачила такая история, что у меня невольно навернулись слезы, и я тотчас же посмотрел на часы. Было ровно десять часов вечера 10 августа.

Видя, что меня что-то ошеломило и расстроило, Широков ко мне подошел и участливо спросил.

— Что это вы, гадали?

— Да, Степан Васильевич, к сожалению, согрешил. Неужели она умерла? Тут и девятка пик — болезнь, тут семерка пик и дама червей — слезы матери, тут и девятка червей — это мой дом, а это, посмотрите под дамой, туз пик — смерть Лидочки!..

— Вот охота вам пришла ворожить, неужели вы верите таким пустякам?

— Верить не верю, но странно, что все эти карты выпали так, как я думал, когда тасовал, а ведь их всего пять из 35! Теперь как раз 10 часов…

Прекратив этот разговор, мы поужинали и в 11 часов улеглись уже спать, а утром, напившись чаю, укатили из Барнаула. Везли нас по обыкновению хорошо, так что мы часу во втором дня были уже верст за 80, за Шелаболихой. Но вот, спустившись на луг и проехав еще три или четыре версты, Широков увидел на озерке четырех кряковых уток.

— Александр Александрович, берите ружье, вон на озерке утки сидят и подойти ловко, — сказал он.

— Ну хорошо, а если убью, кто доставать будет?

— Ничего, только убейте, я сплаваю, сегодня, смотрите, какое тепло.

Я велел Титушке (ямщику) остановиться, взял ружье и пошел скрадывать уток. До озера было сажен полтораста. Идти приходилось по скошенному лугу, а затем уже согнувшись или ползком подбираться из-за осоки к берегу озерка. По счастью, осока стояла густая и высокая, так что ползти не пришлось, и я, незаметно подкравшись и выждав, когда сплылись утки, убил двух.

Ко мне тотчас пришел Широков, разделся, сплавал и достал их. Когда он начал одеваться, мы услыхали потенькиванье почтовых колокольчиков, а надо заметить, что в Сибири всегда подвязывают под дугу и на дышло не один, а два небольших колокольца.

— Вон кто-то едет из Сузуна, — сказал Степан Васильевич.

В это время из-за кустов действительно выехала тележка, направляясь к нашему тарантасу.

— Кто же это едет? — спросил я, не видя хорошенько седока.

— А знаете кто? Это будто наш писец, Хлебников. Он и есть. Видите, остановился у тарантаса и разговаривает с Титушкой.

— Вижу, только странно, куда и зачем он поехал?

— А должно быть, нарочным, сегодня день не почтовый; да вот он сюда и направился, должно быть, к вам.

Видел я все это хорошо сам и при слове «нарочный» меня точно кольнуло что-то в сердце, и оно тревожно и сильно забилось! Ну, думаю, значит, что-нибудь случилось; а когда мы поздоровались с Хлебниковым и он подал мне письмо с почерком на адресе нашего секретаря, а не жены, у меня отлегло от сердца, и я подумал, что что-нибудь случилось в заводе. Меня удивляло только, почему Хлебников молчит, а Широков не спрашивает, что совершенно не в характере сибиряков.

Читаю письмо и что же?!

Наш заводский секретарь Петр Яковлевич Вяткин пишет:

«Евдокия Ивановна просила меня послать к вам нарочного, а сама она писать не может: вчера в 10 часов вечера скончалась ваша дочь Лидия. Приезжайте поскорее. По заводу все благополучно, и вся остальная ваша семья здорова. Будем ждать к похоронам. 11 августа 1874 г. Сузунский завод».

В эти самые минуты я только три раза перекрестился и кое-как удержался от слез, хотя и сильно щемило в груди… На меня вопросительно и вместе с тем как-то растерянно смотрел Широков, а Хлебников вертел в руках шапку и нарочно старался не глядеть на мою физиономию.

— Нате-ка, Степан Васильевич, прочитайте, — сказал я, передавая письмо.