На берегах Голубой Лагуны. Константин Кузьминский и его Антология. Сборник исследований и материалов

– Конечно, знал. Это был великий эксперимент! (Смеется.)

Но когда смотришь назад, это всё очень здорово, замечательно. Что еще можно сказать? Кузьминский любил собак, любил животных – тут мы нашли с ним общий язык, я тоже люблю собак. У него была верная жена – страдала из-за этого Кузьминского, но обожала его, вела себя как ангел милосердия и осталась с ним на всю жизнь. И физическая его наружность – это было, конечно, что-то! Голова, и волосы, брюхо… Он любил декламировать стихи (свои и чужие) и при мне часто так и делал: впечатление неизгладимое. Такой голос, такие интонации, такая словесная память, такой пафос – гениальный перформер, прямо как Майкл Джексон! (Может быть, Вам покажется странным, но я большой поклонник его музыкального таланта.) С другой стороны, не всё было просто, потому что, к сожалению, Кузьминский иногда сильно выпивал, «отключался» на несколько дней, посылал всех «туда», и общаться с ним было невозможно. Пил он много, и были у него периоды, когда он вообще… страшные моменты. Но потом он выходил из этих трансов, трезвел, потом опять… Тогда были и другие русские в Техасе: художник Яша Виньковецкий, который жил в Хьюстоне, такой диссидент-литератор Илья Левин, учился в аспирантуре в Остине. Мы часто ездили на пикники на озеро Тревис недалеко от Остина, с собаками и ружьями (стреляли мы!), чтобы отдыхать, говорить о России и русской культуре, готовить шашлыки и т. д. На этом озере у нас было одно любимое, очень красивое место (однако – частная собственность!), своего рода лагуна, и, будучи совершенно непрактичным человеком, вдруг я спрашиваю себя: «А что если купить эту лагуну и построить там наш институт?» Так как я давно увлекался искусством и поэзией символистов, в частности Блока, то голубой цвет (лазурь) для меня имеет особый резонанс, тем более что моя докторская диссертация (1971 год) была посвящена московской группе символистских художников «Голубая роза». Поэтому, когда я начал думать о создании некоего «института», мне казалось, что будет красиво и необычно поддерживать эту связь с «голубизной» русской культуры начала XX века (идея возникла примерно в 1972 году, то есть еще до пребывания Кузьминского в Техасе). Думаю, что эта лагуна вообще не была в продаже, но всё равно я пошел в банк и спросил о возможности получить денежный заем (примерно в $100 000), где мне объяснили, однако, что таких заемов простому смертному («бедному профессору») не дают. Поэтому лагуну и ее территорию я не приобрел. Зато название осталось, и я зарегистрировал в налоговой инспекции наш институт в качестве non-profit organization, а именно как Institute of Modern Russian Culture at Blue Lagoon. В конце концов университет дал нам маленькое помещение, чтобы хранить книги, архивы и работать, так как под эгидой Техасского университета (а после 1988 года – Университета Южной Калифорнии в Лос-Анджелесе) устраивались конференции, издавались бюллетени, приобретались книги и т. д. IMRC был разделен на секции, но особого значения это не имело и было чисто номинально. Правда, вначале были грандиозные идеи развивать институт именно как междисциплинарную, синтетическую организацию, но это была, конечно, утопия, так как с миллионами всё можно делать, но у нас не было миллионов, и поэтому многое осталось, скажем, «на бумаге», в том числе и Секция литературной практики, которой заведовал Кузьминский. С другой стороны, никто не мешал, полная свобода, никакой цензуры, чем Кузьминский был очень доволен (после советского опыта). В этом смысле его антология симптоматична «пластичности» IMRC. Но с Кузьминским было очень трудно, очень сложно. Из-за него, из-за его психологии…

– Ему, наверное, тоже было трудно психологически?

– Ему было трудно, потому что не было слушателя. Не с кем было говорить. В Ленинграде он был центром, окружен диссидентами, нонконформистами. А тут он, конечно, очень переживал. В Техасе он провел пять лет, если не ошибаюсь, пока не уехал в Нью-Йорк.