На Днепре (Роман. Рассказы)

Такими богословскими посланиями он вот уже третий месяц обменивается с Иойнисоном, арендатором Верхнепольского сахарного завода, вооруженным столь же глубокомысленной раввинской ученостью. Лишь в конце письма последует маленькая приписка о восьми тысячах кубов дров, которые Левину необходимо возможно скорее распродать, чтобы очистить лес к назначенному числу (в контракте с помещиком обозначено: «Если купец Левин не вывезет заготовленных дров к обусловленному сроку, то все оставшееся в лесу переходит в пользу продавца»).

«А что касается восьми тысяч кубов леса, — будет приписано в конце письма совсем мелкими буквами, — то я намереваюсь их пока придержать и не продавать. Тем не менее, если мне предложат подходящую цену, то я готов поразмыслить над этим вопросом».

На это старый Иойнисон ответит ему еще более длинным, глубокомысленно-ученым посланием, полным благочестиввго спокойствия, как будто он и не метил с самого начала лета на эти восемь тысяч саженей дров, без которых не сможет с началом сезона пустить завод.

«А что касается восьми тысяч кубов леса, — припишет Иойнисон еще более мелкими буковками в конце длинного богословского трактата, — то в данное время у меня нет намерения запасаться дровами. Тем не менее, если кто-либо будет сейчас спешно продавать дрова и удовольствуется умеренной ценой, то я готов поразмыслить над этим вопросом…»

— «Ибо, — диктует Михоел Левин кассиру, — если кто творит добро, подвигнутый одними прихотями сердца, а не властными велениями бесстрастного разума, то в чем отличие человека от неразумной твари? Ибо и неразумная тварь также следует лишь влечениям своего сердца…»

— Эх, Михоел, Михоел!

Это проснулся Ешуа Фрейдес. Он было задремал, прикорнув в уголке конторы. Его мало интересует заключительная, мелко исписанная часть письма — к торговым делам он совершенно равнодушен. Основное для него — ошибка, и притом преднамеренная, в истолковании богословских текстов.

— Ты, Михоел, свою выгоду соблюдаешь? Но ты забываешь, что здесь есть еще одна сторона!

И с привычной напевностью талмудиста-начетчнка он пускается в толкования:

— Ибо, если ты, Михоел Левин, оказываешь добро, скажем, мне, Ешуа, то ты — одна сторона, я же — другая сторона. И мне, Ешуа, который нуждается в твоей помощи, все равно, проистекает ли она из велений разума или от прихотей сердца… Постой, постой, я еще не кончил. Это во-первых. Во-вторых, сейчас я докажу тебе черным по белому… ты богатый и творящий добро, желаешь ты этого или нет, в конце концов, какая важность? Разве речь о тебе? Речь о добре идет!

Теперь начнутся споры. Из объемистого шкафа достанут груду старинных богословских книг; раскрытые, они будут нагромождены на столе. Спорщики будут стараться перекричать друг друга, пока не наступят сумерки, пока оба не устанут и Ешуа не закончит с горькой усмешкой:

— Ты прав? Ну конечно! Все толстосумы веруют, что они правы…

Затем Пенек услышит, как беседуют вполголоса, выходя из конторы, кассир Мойше и Ешуа Фрейдес. Расслабленным голосом кассир примирительно закончит:

— Ума-то у него палата. Голова, что и говорить, большая! Только вот причуды… Притом же упрям. Все богачи упрямы!

Пенек тоже думает: у отца «большая голова». На Новый год и судный день молящиеся в синагоге не отрываются от молитвенников, — один отец, укутанный с головой в талес[3], повернувшись лицом к стене, весь день шепчет наизусть длиннейшие праздничные молитвы.

Не станет Пенек возражать и против мнения кассира, что отец не без причуд. Например, отец часто наставляет его: «Не должно человеку предаваться безделью… Человеку надлежит всегда что-нибудь делать». Но тут же он бранит Пенека: «Что ты руками выделываешь? Держи руки спокойно! Не размахивай ими!» Как же может человек что-либо делать, если ему нельзя пошевелить руками?

Споры в конторе еще только разгораются. Они затянутся надолго. Пенеку скучно. Он забыл о наставлениях отца, забыл, что его все ненавидят.

Пенек вдруг вспоминает о знойном солнце на улице и вздрагивает от нахлынувшего сразу беспокойства.

Буйная радость солнечного дня, жадное любопытство к двум главным улицам городка, с базаром среди них, пригорком на одном конце, речкой на другом, с бесчисленными домишками в боковых уличках, залитых расплавленным золотом пылающего солнца, — все это заставляет его сорваться с места. Пенек не помнит, как он выскочил из дому — в дверь или через окно. В мгновение ока он перемахнул через изгородь.

У белого дома с зеленой плоской крышей и коричневыми ставнями шелестят старые высокие акации. Кажется, что они заодно с отцом, что они шепчут: «Одумайся, Пенек… Что из тебя выйдет?»

Пенек не слышит шелеста деревьев. Он бежит все вперед и вперед, и чем глуше шепот акаций, тем сильнее радость в груди. Внезапно Пенек разочарованно останавливается: улицы не узнать.

— Что произошло?

Он озирается по сторонам.

Как будто бы ничего не случилось, но сегодня городок очень похож на отца, городок такой же старый-престарый. Сегодня «пост тамуза», и у всех улиц великопостный облик.