На фронте затишье

Проселок, по которому мы шли, в низине сходился с шоссе. До городка оставалось километра три-четыре, но соваться на шоссе было нечего: по нему плотно шли машины. Придется крюк давать, обходить стороной. Хрен с ним, остается немного, сдать — и обратно.

Я оставил пленных на окраине города, возле дома с рогатой грушей, и зашагал переулками, тоже запруженными войсками. Я едва протискивался между машинами. Где он, центр, не разберешь тут, и я шел по звуку, где чаще рвались снаряды. Спрашивал про пункт военнопленных у встречных офицеров, но ничего не добился: никто не знал.

Сбоку проезжей части дороги лежали горелые машины, лошади с раздавленными головами, вздутыми животами и раскоряченными ногами. Кругом дымилось, пахло гарью. Слава богу, вот он и перекресток. Деваха в пилотке машет флажком, тоже кричит, ругается.

— Сержант, скажи, милок, где тут пункт военнопленных?

— Тальнов, десять километров. Вон туда топай. Тут нет пункта.

— Как же нет? У меня маршрут на руках.

Вот тебе и маршрут! Нет — и все. Выходит, еще десять верст топай по жаре, по запруженной дороге. Тьфу ты!..

Матерясь во всех богов и боженят, я вернулся к своим, закурил со злости. Абросимов и Федотов ржали, разглядывая срамные карточки, которые, ухмыляясь, показывал им длинный сапер. Интендант, лежавший прямо на носилках, притих. Пыль от проходящих машин окутывала его, и на какое-то время он скрывался в ее клубах. Чтобы отвести душу, я ругнулся на казаков, приказал подниматься. Фельдфебель с тремя солдатами пошли за интендантом. Они подняли его, но, видно, неровно, он начал валиться, запрокидывая голову. Ругаясь, они снова опустили его. Фельдфебель наклонился, стер с его лица пыль и пригнулся ухом к груди.

— Капут Генрих, — поднявшись, сказал он мне.

Он сел на землю и, упираясь ногой в пах, сноровисто снял с интенданта сапоги. Покойник еще не остыл, и сапоги снялись хорошо.

…Теперь мы шли быстрее: я торопился добраться до Тальнова засветло.

НА ПЕРЕКРЕСТКЕ

С отделением казаков я вел пополнение коней: двенадцать человек и полсотни лошадей, зачембуренных пятерками. В небольшой городок, где на развилке дорог нас должен был ждать кто-нибудь из эскадрона, мы въехали ранним утром. Передовая отодвинулась, но немцы все еще били по городу, по дороге, мины рвались в улицах, осыпая с домов черепицу.

Вот и перекресток: столб с дорожными знаками, фигурка регулировщицы с планшеткой на боку. Мы придержали коней.

— Из Четвертого противотанкового никого тут нет? — спросил я регулировщицу.

— Были. Приказано подождать.

Девчонка хмуро оглядела меня с ног до головы. Из-под пилотки торчат самоварного цвета кудряшки, ладная фигурка туго перепоясана ремнем, на погонах широкая лычка старшего сержанта.

— Ну? Ответ получили? Поворачивайте своих дусек-марусек и ждите. Вон там за пожаркой конюшни неразбитые, можете остановиться. Да живее. Что рты разинули? Как ударит, из ваших кошек винегрет получится, одна морока с вами, кобылятниками. Живо!

Голос у регулировщицы зычный, с мужской хрипотцой, лицо командирское, хмурое.

— Есть, товарищ генерал! — гаркнул в ответ мой помощник сержант Шишкин.

Казаки загоготали, всем на диво был «генерал» в кудряшках.

— А ну, марш с дороги, копыта лупоглазые! Чтобы глаза мои не видели ваши нахальные выставки. Сидят на клячах, гогочут. Казачня паршивая! Оккупанты! Нахалюги! А ну марш в сторону. Чтоб в одну секунду шоссе очистили.

Я поторопился свести с дороги свое войско, а девчонка сыпала и сыпала нам в спины такой руганью, будто перекрестно обстреливали нас из крупнокалиберных пулеметов. Пока мы свертывали, объезжая ее, регулировщица выдала характеристики всем казакам, которые, не унимаясь, гоготали, сказала кое-что о кавалерии вообще и о кубанцах на особину, а под конец вернулась к Шишкину:

— А ты, петух красноголовый, хоть бы упал со своей клячи.

Только меня девчонка обошла своим вниманием, видно, как старшего по званию.

Но нрав у нее был отходчивый. Поругавшись, она как-то сразу успокоилась и, успокоившись, без перехода крикнула мне:

— Эй, старшой, лейтенант ваш вечером вернется. Можете пока обед сварить. Тут баня есть, сходите, если завшивели. Вчера пехота мылась, воду кипятили.

Ну ждать, так ждать. Чтобы время зря не шло, мы разыскали баню и в самом деле помылись, согрев котел воды. Пообедав, уснули, а под вечер я взял Шишкина и пошел на перекресток: вдруг лейтенант уже подъехал или послал какую весточку.

Там все было по-прежнему: дорога клокотала; люди, кони, машины в клубах бензиновой гари мчались, подгоняемые невидимой рукой. И по-прежнему на перекрестке стояла перетянутая ремнем девчонка в погонах: лицо посерело, на кудряшках пыль, но ругалась она с прежним ожесточением:

— Куда воротишь свою колымагу? — кричала она какому-то шоферу. — Держи правой стороны: чему вас только учили, растрепы бензинные?!

Шоферы, видимо, знали ее, послушно сворачивали, прибавляли газку. Глядя, как она волчком крутится среди грохота, вскидывая маленькую крепкую руку с флажками, невольно думалось: именно по ее воле мчится к передовой весь этот поток батальонов, полков, дивизий.