На государевой службе

Любил один ходить. Одному хорошо. Никто не канючит, не спорит, не сбивает с дороги. Опять же, травка, особенно подсушенная – вес небольшой.

А в Братской земле, на темной Кане-реке, атаман Милослав Кольцов как раз в то время поверил местным заворовавшим князцам Таяну да Именеку: по их указке поднял казаков в дальнюю степь. Твердо пообещали те обманные князцы: вот де знаем дорогу, пойдем далеко, разорим чужие станы, много чего из добра возьмем, домой вернемся с богатством.

Прошли сорок дён, а никого не встретили.

Дружинка Сидоров, десятник, первый обиделся, стал волновать казаков: а вот распять тех обманных князцев! И когда почти взволновал, случайно наткнулись в степи на одинокого Лисая. Очень удивились: ходит русский человек с мешком за спиной по чужой степи, собирает травку, никого не боится. Собрались вокруг:

«Где людишки?»

«А какие людишки? Нет никово, – ответил Лисай. – Один хожу».

«Как это никово? Ты что говоришь? – обиделись. – Нам многих обещали!»

«Да нет же. Один хожу!»

«Как это один? Ты что говоришь такое? А там, на юге?»

«И на юге никово. Один хожу».

«А к востоку?»

«И к востоку тоже никово».

С досады чуть не убили Лисая.

Вот разве не обидно? – пожаловался Лисай. Обманные князцы завлекли казаков в степь, а они Лисая чуть не убили. И убили бы, ведь крикнул кто-то: «Повесить!» И повесили бы, да степь кругом, ни одного деревца. Обоз, к счастью, отстал, а то бы оглоблю употребили.

Обида.

Трясясь, страдая, помяс проваливался в прошлое.

Зима. Ледяная пурга. Снег ломится в дверь, как дед босоногий сендушный.

«Глад уязвляет не менее меча… От него же и самых крепких и сильных немощны бывают плеча…»

Сидел один, как деревянный болванчик. Стерег пустую сендуху. Ждал, придут русские! А они пришли и сразу с ножом к горлу.

Обида.

«Так де, государь, буди всегда чист душою своею и телом… Понеже во оном веце всяк восприимет по злым и добрым делом… И держи храбрость с мужеством и подаяние с тихостью… И господь бог будет к тебе с великою своею милостью…»

Сидел в темном углу.

Безумно косился на казаков.

Сильнее всех боялся Гришку Лоскута – уж сильно похож на зарезанного дикующими брата. Вот давно ли сидел за столом с князем Шаховским-Хари? Давно ли сидел с умным воеводой енисейским Семеном Иванычем? Давно ли, поминаючи божественное писание, вел с князем умные разговоры?

«Иже на всяк день и час тянут сердце аки клещами… И злым умышлением измождавают жилы, аки огненными свещами…»

Давно ли пользовался общим уважением и почетом, свободно ходил в Верхотурье, без помех гонял казенных лошадей в Тобольск? Разве не ждут его с нетерпением в аптечном приказе в Москве? Уж там знают: помяс Лисай плохой травки не привезет.

Очень жалел себя.

Год назад запросто мог донести до рта кружку с кипятком, не расплескав при этом ни капли. А теперь?

С безумием косился на Лоскута. «Поминаючи божественное писание…»

Он, Лисай, умный. Он божественное писание знает. Он никого в сендуху не звал, он, если и караулит добро, то свое. Давно мог сгинуть без следа, помереть тысячу раз, но терпеливо сидит. И всех пересижу, подумал. И всех перетерплю. Даже Гришку Лоскута с вывернутыми ноздрями!

С волнением вспомнил волшебный берестяный чертежик, случайно показанный утром на нарте Свешниковым. Как не успел выхватить из рук? Надо было убить Свешникова, вырвать берестяной чертежик, с радостным смехом прижать к сердцу, а самого Свешникова бросить в снег, со свистом умчать в сендуху. Не догонят и не найдут. Скоро лето, выжил бы.

– Зачем скрипишь зубами, Лисай?

– Боюсь. Ой, боюсь.

– Кого боишься?

– Вас.

– Оставьте Лисая, – приказал Свешников.

Успокаивая дрожащего, потеющего обильно, спросил:

– Баба Чудэ утром тебя назвала – хаха? Это почему так?

Лисай задергался. Не поднимая глаз, робко подсел поближе:

– Это по одульски. Дед – значит.

– А имя бабы?

– А-а-а, имя, – не сразу понял Лисай. – Оно тоже значит. Если полностью слово, то так – чудэшанубэ. Так дикующие называют специальный лоскут оленьей кожи. Твердая, удобная. На ней рубят мясо, раскалывают мозговые кости.

– А как писаные называют избу?

– Кандэлэ нимэ.

– А олешка?

– Малэ, – потихоньку оттаивал, приходил в себя помяс. – Обязательно малэ. Иначе не говорят. Это ламуты говорят иначе.

– Про ламутов не надо. Учи одульским словам.

Боясь Гришку Лоскута, помяс подсаживался еще ближе к Свешникову:

– Каким словам? Какие знать хочешь?

– А самым простым. Таким, чтобы понимать писаных. Чтобы я, и Микуня, и сын попов, и Федька Кафтанов, и Гришка Лоскут, чтобы все могли хоть немного понимать дикующих.

– Зачем?

– А вдруг заломает тебя медведь? – недобро хмыкнул Гришка, остро косясь на помяса. – Или грянешься с крутого обрыва? Или упадешь под чужой стрелой? А? Как нам тогда сообщаться с дикующими?

– Чего ж это я грянусь? Почему с крутого?

– А то! – важно заметил Федька Кафтанов. – Это промысел божий. Тут зароков не может быть. Ты давай вспоминай. У тебя немного времени есть. Не очень много, но все же есть. Вспоминай, пока не сошел снег.

– Да что вспоминать-то?

– Ну, ты знаешь…

Подмигнул: