На исходе ночи

В темных сенях при нашем появлении оборвался и притаился шепот, шорох. Ксения Георгиевна открыла настежь дверь в переднюю, и в полосу света были пойманы прижавшиеся к уголку сеней Настя и Степан, сын Кузьмы. Ксения Георгиевна втолкнула меня в переднюю и быстро захлопнула дверь:

— Не будем мешать. Пусть их: наверное, целуются. Это уж такие сени: в них всегда по вечерам в праздники кто-нибудь да целуется, как ни пройди.

У нее самой пылали щеки, и она сжала мне руку, когда толкала через порог.

Валерьян Николаевич отказался ехать кататься, как ни уговаривала его Ксения Георгиевна.

— Блинов и катанья не признаю: это азиатчина и варварство.

— Была бы честь предложена! Не хочешь — не надо. А я… А я гуляю! И иди ты к черту! Что тебе ни скажет Архипка, то и делаешь. Гуляю! Завей горе веревочкой!

Николай признался, что поехал бы, если бы поехала Настя.

— Да она куда-то убежала от меня.

— Подлец ты, Колька! — рассердилась Ксения Георгиевна. — Коль убежала, то не хочет. И как ты смеешь принуждать? Она тебя не любит. И оставайся с носом. Вы оба с дядей твоим — суслики. Идемте, Павел, я в санях к вам сяду на колени. Не сгоните?

Нашей тройкой правил Тимофей Свильчев. Он не садился, а стоял во весь рост, натянув вожжи и подняв их высоко к груди. На ухабах подсвистывал и покрикивал. А когда выехали на гладкое шоссе, затянул:

Вот мчится тройка почтоваяПо Волге-матушке зимой…

Луна выпрыгнула на светлую прогалину и несколько задержала свое торопливое скольжение.

Ксения Георгиевна все-таки не села ко мне на колени. Но говорила она только со мной или подпевала Свильчеву. Нам в голову, в лицо, за воротник летели рыхлые, скользкие комья снега.

Когда катанье кончилось и мы выходили из саней, около меня оказался Федор Игнатьевич.

— Хороша она, наша Россия! — сказал он.

Я ответил:

— Да! Бесконечно хороша… могла бы быть!

Небо совсем посветлело и стало выше. Я остался наружи, когда все пошли в дом.

— Что такое Млечный Путь? — спросил остановившийся около меня Свильчев.

Я не ответил. Он подождал, пока, кроме нас, никого не стало, и продолжал:

— Млечный Путь ни при чем, конечно. Вы одно, пожалуйста, себе заметьте. Эта барыня, Ксения Георгиевна, на меня внимания как на червяка, но я ее себе облюбовал и давно себе предназначаю. И если вы что думаете всерьез, то прошу: посторонитесь. В этой части вы, может, и сильнее меня окажетесь, не обижайте меня зря. Я и так обойден на пиру жизни. И я кусаюсь. Моя мать — экономка у Коноплиных, а я у них холуй в конторе. И что я ни сделаю — все недовольны, потому — нашему уроду все не в угоду. Разорвись хоть надвое, скажут: а почему не начетверо? За что же так меня судьба стеганула? Мы с ними родственники. Матери моей, Пияше, двоюродная сестра была первая жена Архипа. Могли бы они нам что-нибудь выделить или нет? По-моему, могли бы. Тогда бы я им вернее собаки был. Да нет, не захотели. Ну, так когда-нибудь я сам у них вырву. Они разбойники и обиралы. Они с рабочих семь шкур дерут.

— Вы что же, Тимофей, за рабочих?

— Нет. Чего мне за них быть? Что они мне дадут? И чего мне с них взять? Только я озорной, гоготать люблю и обожаю ножку подставлять тем и другим. Коль придется встретиться, увидите — я через сколько-то там годов богат буду. А Коноплины — Архип, конечно, дуб, он устоит, и мы от него своим куском попользуемся, он умный и нет-нет да кость бросит, а Вальку и Кольку, может, мне же, Тимошке Свильчеву, суждено без штанов пустить. Ну-с, не серчайте!

Свильчев пошел, напевая:

А мой кистень сильнееДесятка кистеней,Была бы только ночкаСегодня потемней.

Я поднялся к себе наверх, но не вошел в комнату, а сел за перилами, чтоб посмотреть обряд «прощения».

Архип Николаевич, все так же в сюртуке и «при медали», взволнованный, торжественный, хоть немного усталый, расположился в кресле, в переднем углу, сбоку от киота с иконами. Чада и домочадцы столпились в противоположном конце столовой, у входа. Средина комнаты оставалась пустая. Стол был отодвинут к стене.

Первой двинулась к Архипу Николаевичу Пияша. Не торопясь, чинно зашагала по половичку к креслу, полная решимости. Подойдя, она выпрямилась, стала лицом перед Архипом Николаевичем, взглянула на него строго, сурово, сосредоточенно, сжала губы, скрестила на животе руки, сделала поясной поклон, потом, немного раздумав, опустилась на колени, склонилась головой доземи, стукнувшись лбом об пол, и проговорила:

— Прости ты меня Христа ради во всем, в чем я против тебя прогрешила.

Затем она поднялась и облобызала Архипа Николаевича трижды, повторив трижды те же слова. И он за ней повторил:

— Прости и ты меня Христа ради за все, чем я против тебя согрешил.

За Пияшей пошел к креслу Тимофей. Всю процедуру он проделал весело. Лбом стукнулся так, что невольно все почесали себе лбы. Когда лобызал хозяина, на лице у него была такая улыбка, что вот-вот он загогочет.