На юге чудес

Якуб был заметно хмур и озабочен. Его уже нагоняло кошмарное животное старческой дряхлости, напоминавшее о себе многочисленными недугами, и этот чудодей-бродяга не знал, где ему преклонить мудрую голову на старости лет. В родном доме его поджидала насильственная Смерть от рук соплеменников и роскошный мазар святого. Китай горел от интервенции и гражданской войны, Восток, от Египта и Марокко до Коканда ждал неминуемого нашествия русских или европейцев, а Индия отпугивала старого горца изнуряющей жарой. Этот мудрец в обтрепавшемся халате был грустен, хотя за эти месяцы он понял звучание всех букв Ноева Ковчега и принес в дом Толмачевых певучую, мелодичную речь первоязыка, смысл которой был непонятен, и снова сумел уйти от методичной Смерти в Китае, преследовавшей его среди войны и эпидемии тифа. Якуб был разорен бандитами на дорогах, и ему портила настроение ещё и обтрепавшаяся одежда, но он улыбался, щедро одаривая Петра тайнами мудрости и секретами Ковчега. Они вместе собирались отправиться на гору и зарисовать пропущенные фрагменты великой летописи.

Но следующий день перевернул всё. У Лизы не ладилось с утра: она просыпала соль, а когда из суеверия начертила на ней крест, его концы завились в свастику; из помойного ветра выглянул огромный полупрозрачный таракан-альбинос с двумя головами; завтрак на печи оставался холодным, простояв на огне целый час. Сильно похолодало, и из долины на станицу наполз молочный туман, во мгле которого въехал в станицу Иван Ветров. Бесшумный и молчаливый, как призрак, он направился прямо к дому Толмачевых, где проник в комнату, не скрипнув дверью, не задев половицы, и даже не потревожив сырой зимний воздух, словно его не существовало. В могильной тишине он передал Петру Толмачеву тонкий бледный листок бумаги и исчез, как будто никогда и не появлялся. А листок прошептал прямо в сердце Петра, что караван, к которому прибилась Ксения, на подходе был разграблен кочевниками, мужчин перебили, а женщин, и среди них Ксению, надо искать на невольничьих рынках Ташкента и Бухары, где в цене молодые белые женщины.

И этот шепот, звучавший из сердца, услышали и Якуб, и Лиза. Гонец исчез, а Петр Толмачев уже зная, что делать, снял со стены карабин и шашку и стал копаться в вещах, собирая дорожные сумы. Только когда они были уложены, он увидел что рядом стоит Лиза.

– Петя, возьми, не отказывайся, – строго сказала она. – За это ты купишь бухарского эмира со всем его вонючим гаремом.

И вложила ему в ладонь пригоршню необработанных, сверкающих сиянием изумрудов. Петр Толмачев взял их, тотчас поняв, что беглые процветали здесь, отыскивая в заповедных горах изумруды и выгодно сбывая их кочевникам. Он вышел из дома и увидел, что Якуб, похожий на синеглазого ворона, уже седлает лошадей.

– Я поеду с тобой, – обыденно-просто являя величие степной дружбы, сказал Якуб. И пояснил: – Ты не знаешь Бухары и Коканда.

И через минуту Софийская станица осталась позади. Петр Толмачев помчался вперед с той же остервенелой отвагой, с какой многие годы спустя повторит этот путь вместе с генералом Черняевым, чтобы сокрушить кокандские и бухарские армии и кинуть эти земли под ноги очередному императору, который недостоин быть здесь даже прахом. Его вела та же страсть, что покорила всё познавшую Беатрис, и нелепая, необъяснимая вера в свою звезду, которая подарит ему бессмертие. Вместе с Якубом он пересекал желтые холодные равнины вдоль белых гор, бесстрашно бросая коня в бушующие горные реки, когда-то остановившие огромные китайские армии. Боль в его сердце рождали стоны в завываниях ветров, и эта боль гнала его без отдыха и роздыха, заставляя останавливаться только тогда, когда кони начинали плакать от изнеможения. За несколько дней он достиг разросшегося, многолюдного Верного, в котором причудливо смешались город и военный стан, и направился прямо к атаману Колпаковскому.

Загоревший и сильно постаревший, за неполный год Колпаковский как-то расплылся и стал напоминать скифскую каменную бабу. Колпаковский встретил Петра Толмачева с уважением: он возмужал, дышал отвагой и мужественностью, и такая властность и концентрация воли шла от него, что атаман был ошеломлен. Да, подтвердил Колпаковский, большой военный транспорт на Акмечеть был вырезан неведомыми мятежниками в низовьях Сырдарьи без остатка, и об этом узнали только тогда, когда дозоры в степи набрели на курган из отрезанных голов конвойных солдат и офицеров. Колпаковский обстоятельно объяснил, что пленных с каравана в Хиве нет, потому что там сидит наш консул, пресекший торговлю русскими, а вот Коканд и Бухара стали черными ямами с той поры, когда контрразведку в них возглавили англичане, работающие так профессионально, что все наши агенты были посажены на кол, а с некоторых заживо содрали кожу или облепили голову тестом и залили кипящим маслом. Пленники, надо полагать, там, на невольничьих рынках, но вызволить их невозможно.

– Я поеду туда и верну пленных. Мне надо, – горестно, но твердо сказал Петр Толмачев.