На хуторе

Николай и Лёнка с песней к дому подошли и уселись возле двора. Жаль было уходить от людей, от хутора, от праздника. У Николая кончились сигареты, и он пошел в дом за новой пачкой. В этот момент и подоспела Лёнкина мать. Подоспела и рассказала дочери все без утайки. Она передавала Лелькины слова горячо, с придышкой. И глаза ее диковато горели, и раздувались ноздри.

Лёнка все поняла. И кровь, тяжелая густая кровь, кинулась в голову, опьяняя пуще вина. И руки вдруг сжались в тяжелые кулаки, наливаясь все той же злою кровью.

А Николай ничего не знал. Он с новой пачкой «Памира» вышел из ворот и направился к лавочке, распечатал пачку и начал прикуривать, когда спросила его Лёнка спокойно. Спокойно, но из последних сил:

– Ты дюже веселый… Може, ты не один на курорты едешь? Може, с кем вдвох?

– С миланей… – дурашливо ответил Николай. – Не с тобой же ехать! С миланей…

– А-а-а!.. – разом завизжали Лёнка и мать ее и в четыре кулака принялись гвоздить неверного.

Теща успела сбегать в дом и теперь рвала и топтала и зятя, и розовую курортную путевку.

– Вот тебе!.. Вот! Вот тебе, кобелюка! Курорты твои! Курорты!

Из двора с ревом начала выкатываться детвора.

Хутор, а особенно соседи, за долгие годы к скуридинским битвам привыкли. И потому не вышел никто даже поглядеть.

Николай уполз в свою кухню и пробыл там до утра. А утром пошел к управляющему.

Арсентьич о побоище, конечно, слышал. Но теперь взглянул на Николая и ахнул. На лице у того распух и закрылся левый глаз, а справа снесено было все ото лба до бороды начисто. Даже ухо и то запеклось кровавой корочкой.

– О-о-ой, – болезненно морщась, охал управляющий. – Вот это дали. Ты съезди на центральную, в больницу. У тебя, может, чего…

– А-а-а, – махнул рукой Николай.

– Ну а путевку-то правда порвали? – спросил управляющий.

Николай молча показал жалкие клочки розовой бумаги.

Управляющий и глядеть на них не стал: дело понятное.

– Ладно. Хреново, конечно. Но в конце концов… – стал запинаться и отводить глаза Арсентьич. – Путевку, наверное, можно восстановить. Хочешь, я позвоню, узнаю? Ну, предположим, восстановят путевку. А как ты поедешь?..

– Куда мне ехать… Людей пугать? Все, съездил, хорош, – хотел улыбнуться Николай, но не смог, больно было.

– О-хо-хо-хо, – качал головой управляющий, а потом спросил: – Ну а отпуск-то будешь гулять?

– Не, какой отпуск. Завтра погоню.

– Чего завтра? Ты хоть… Пару дней… Пусть пройдет.

– Ничего, зарастет, – уверенно сказал Николай. – Завтра погоню. Там вон за песками, – махнул он рукой, – туда к Дурновке, падинка есть. Тама добрая трава. На лугу зеленка лишь поглядчивая, а потолокли всю. На тот год я там был. Там навроде вокруг пески, а вот промеж них теклина. Добрая трава, хорошо скотина ест.

Они поговорили о деле: о скотине, о попасах, о лошадях. Покурили, поговорили. Потом Николай сказал, потише, с оглядкой:

– Ты не дашь мне, Арсентьич, пятерочку, опохмелиться? – И облизал опаленные сухостью губы.

Управляющий рот было раскрыл, чтобы прочитать обычное, какое изо дня в день говорил. Раскрыл он было рот и поперхнулся, лишь рукой махнул и полез за деньгами.

Николай пошел прямиком к магазину. А управляющий стоял и глядел. Николай спешил, а шел как-то странно, прихрамывая и чуть боком. И голова на тонкой шее в такт шагам моталась, словно у заморенной лошади. Маты-маты, маты-маты…

И плеснуло в душу Арсентьича такой острой горечью, что он не выдержал, зажмурился и, круто повернувшись, ушел на кухню, налил из бутылки в стакан и выпил. И закурил. И сел на крыльце.

– Ты сегодня на колхозный не пойдешь, что ль? – спросила жена.

– Пойду, – сквозь зубы процедил Арсентьич и остался сидеть.

Солонич

1

Дом Солонича стоит посреди хутора, у кургана. Он виден издалека – веселый, в резных наличниках, ставнях, железная крыша под свежим суриком пламенеет, словно рыжее вечернее солнце.

Самого Василия Солонича трудно на хуторе потерять. Топора ли, молотка его стук, голос пилы днем доносится от колхозной плотницкой, от амбаров, от фермы; вечерами да ранним утром стучит Солонич у себя во дворе. Работы хватает: один в хуторе плотник и столяр. Тому табуретку, тому скамейку, двери ли, рамы связать, творило для погреба, ворота, вдовам да мужикам поплоше – тем и грабли, косье, черенок ли, топорище – мало ли дел…

Лишь порою сенокосною Солонич заказов не берет. Баб у него в семье много: мать, жена, две дочери, помощник – сын Витька – пока лишь растет. А на подворье коровка, бывает, и две стоят. Хозяин – детистый, коровы должны быть молокастые, значит, сенца им подавай. Да не абы какого, не болотной куги, не бурьяна. Коровы Солонича займищного сена и есть не станут. Подле коров овечки да козы зимуют, а иной раз и бычок-зимнух.

Солонич начинает косить прежде других, в местах укромных. Еще о сене вроде не думают, оно лишь подходит. Выйдут на обережь реки: не цветет трава, рано косить.