На хуторе

– Я не виноватая… – глотая слезы, проговорила Ольга. – Я все задачки порешала. С Амочаевой Таисой все порешали, нам Таиса Николаевна помогала. Весь задачник. Мы разве виноваты, что нет учителей? И по немецкому, а теперь математика. Из районо приехали – и всем черточки. Оценок не ставить. Вроде мы весь год не учились. Кто нас теперь куда примет? Ни в какое училище… Правда что скирдоправом… Или к мамке на ферму…

Ольга заплакала, ткнувшись головою в коленки. Солонич начал вроде понимать, а дочкины слезы так были ему горьки, хотелось остановить их. Он гладил ей голову, плечи, спину. Как было раньше просто: «У собачки – боли́, у кошки – боли́, у Оляньки – заживи…» – и подуть на болючее. Теперь – выросла, и так незаметно.

– Доча, ну не реви… Давай обдумаем. Не реви, а то и я сейчас закричу, да в голос, весь хутор сбежится.

На западе, там, где солнце зашло, было еще светло. Четко виднелись темная зелень колхозных садов, поля с пшеницею, кладбище с могилками. Небо не остывало, ему светить по-летнему долго.

А за спиною, от займищного леса, уже пришла ночь со звездами, редкими голосами птиц, тягучим звоном водяных быков. Странно было глядеть, как борются свет и тьма в небесах, на земле.

Ночь перебарывала. Уже часом спустя на хуторе потухли огни. Стал засыпать и Солонича дом. Первыми забылись ребята. Танюшка, Витек, за ними – Ольга. Хоть и казалось, ее огорченной душе не до сна, но коснулась подушки головой, смежила ресницы – и все отлетело, обида и боль. Уснула и жена. Мать еще брякала посудой у стола, домывала, потом прошла по двору, постанывая и охая.

– Ноги нудят? – спросил Солонич. Он помылся, отужинал и теперь курил перед сном на крылечке, невидимый в тени.

– Руки, ноги… Все мосолики… Либо к дождю.

– Нарекешь еще, – недовольно проговорил Солонич. – Сено свозить надо.

Мать всю жизнь провела на ферме, при коровах, в сырости да резиновой обувке. Теперь у нее суставы ломили и пухли зимой и летом, про осень да весну не говоря.

В ночной тиши звучно топотал по дорожке ежик. Давно водились ежи на подворье, из года в год. От флигеля, где жила мать на покое, потянуло едучим.

– Натираешь, что ль? – спросил Солонич, не видя, но зная, что мать сидит на крыльце.

– Натираюсь, хоть чуток отпустит.

– Как ты его терпишь, вонючий…

– А твои папиросы слаже…

Солонич засмеялся.

– Ты дюже не горься, мой сынок, – сказала мать. – Господь с ней, с учебой. Была бы здоровая да счастливый замуж. Уже невеста, невидя поднялась…

Это она об Ольге говорила, о сегодняшнем, успокаивая.

– Тут горься не горься, – вздохнул Солонич, – а надо в школу. Поеду, попытаю, чего они там.

– Гляди там не ругайся, по-культурному.

– Ружье возьму с волчиной дробью.

– Никто не говорит. Но все же не колхозная контора, а школа.

– Хуже там, видать, нашей конторы, – сказал Солонич.

Мать поохала, повздыхала и ушла.

За речкою, над займищем вставала краснобокая луна. Солонич докурил. Спать хотелось, тяжелела голова после долгого дня. Но саднила душа, дочку было жаль. Солонич теперь точно знал, о чем слезы.

Учителя математики в школе, считай, весь год не было. Вот и поставили в дневниках вместо отметок лишь черточки. Учителя не было, про это Солонич слыхал, но Ольга математику все равно решала вместе с подружкой. Иногда ходили они к кому-то в соседний хутор, к старшеклассникам, к старым учителям. Когда как. У девчат были намерения серьезные, педагогический институт или педучилище, на худой конец. Математика была нужна. Теперь же оборачивалось дело нехорошим. Надо было ехать в школу, за дочь заступиться.

2

В школу он собрался в обед, надеясь за час обернуться. Управляющего предупредил на всякий случай. Хотел он ехать один, а домой пришел, Витек его ждет в новой одежке, аж светится, словно мытая репа, и Ольга крутится тут же.

– Со мной, что ли? – спросил он детей.

– Мамка ж тебе велела мои документы отвезть? – напомнил Витек.

– Про документы она говорила, – подтвердил Солонич. – А ты разве документ? И ты наскучала? – спросил он у дочери.

– Я заходить в школу не буду, в машине тебя подожду.

– Ну коли так – поехали.

Хоть и брился Солонич по утрам, но на всякий случай еще бритвой пожужжал, вроде красоту подновляя. Шел ему уже четвертый десяток годков, все школьное забылось давно, а вот какой-то холодок страха остался. Пожужжал он бритвой, в зеркало поглядел – вроде нормально.

Как всегда, детишки заспорили, кому рядом с отцом сидеть, возле руля. По пока мать наказывала, что купить в вихляевском магазине – свой плохо торговал: то и дело замок на нем, – пока с матерью говорил, ребята уже помирились, вдвоем устроясь на переднем сиденье. Светлые их головенки торчали из окошка.

Когда-то, в молодости, и сам Солонич гляделся кудрявым, белокурым. Сейчас посивел, потемнел, под вечной кепкой ничего не видать. Откудрявился. А на ребятишек глянул и вспомнил. Они в него пошли. У Ольги – коса, а все равно тугие колечки выбиваются, у Витьки и вовсе – гребенкой не раздерешь.

– В школу едешь, а непричесанный, – попенял Солонич сыну.

– Мне Олянька расчесывала.

– А почему ж как у барана? – показал Солонич на завитушки.