На краю государевой земли

Пущин приподнялся с лавки и глянул в ту сторону.

Там, у двери, двое гулящих избивали какого-то парнишку, завернув ему назад руки.

Возмущённый такой неправдой, Пущин встал из-за стола, подошёл к ним, прикрикнул:

— А ну оставь мальца, кабацкие рожи!

И, не дожидаясь, когда те отпустят свою жертву, он схватил и отшвырнул в сторону одного, затем другого. Парнишка сообразил, что это его защита, и спрятался за ним. И вовремя, так как гулящие стали угрожающе заходить с двух сторон на Пущина. Глядя на них, зашевелилась и вся кабацкая голытьба, готовая по любому поводу ввязаться в общую свалку.

Пущин услышал рядом сопение Треньки. Тут же появился Андрюшка. Подошли казаки. И гулящие, боязливо глянув на них, исчезли из кабака.

— Ну что: пошли с нами! — положил Пущин руку на плечо мальцу и подтолкнул его к столу: «Садись, служба!.. Как зовут-то?»

— Васька Окулов, сын Захарьин. Отец с матьей Васяткой кличут.

— Откуда же ты появился здесь, Васятка?

— С Тюмени, с месяц уж.

— А-а! — многозначительно протянул Пущин.

— Откуда-то убежал, — сказал Андрюшка.

— Так ли оно? — строго спросил Пущин парнишку. — Только не ври. Соврёшь — высеку. За правду — в стрельцы возьму.

— Негоже мне ходить в стрельцах, — шмыгнул носом Васятка и стал настороженно переводить взгляд с одного служилого на другого, пытаясь сообразить, шутят они или говорят всерьёз. — Лучше я так, в гулящих буду.

— И помрёшь с голоду. Или татары поймают, продадут в ясырь — бухарцам. Те оскопят и в евнухи. За их жёнками будешь доглядывать! Ха-ха-ха! — расхохотался Тренька над растерявшимся парнишкой. — Хочешь в бухарцы, а, малец?!

— Не-е, не хочу, — насупившись, пробормотал Васятка, вспомнив бухарцев.

Он видел их на торгах под Тюменью. Они очень не понравились ему. То были купцы, с сытыми флегматичными рожами и бабьими задницами. Даже летом они ходили в тёплых халатах и тюбетейках, и от них всегда несло потом. И Васятка живо представил себе, какие у них жёны: тоже, должно быть, такие же толстые и грязные. И они, жёны бухарцев, будут приставать к нему, как приставала его хозяйка, вдова Варвара — рязанская торговка, которой на два года его определил в работники отец. Но у неё он не выдержал и года, убежал сюда, в Сибирь, прослышав о ней. Там, дома на рязаньщине, говорили, что здесь много татар. А ещё больше, сказывали, свободной землицы, дескать, на всех хватит. Но не это тянуло его в Сибирь, а желание увидеть край, о котором так много говорят. Увидеть и иные разные дальние страны. Тянуло побродяжничать. Хотелось свободы, чтобы никто не помыкал, как батька или та же Варвара. Однако на воле оказалось опасно, холодно и голодно. И чтобы выжить, он пристал к этому хмельному кабацкому миру, выискивал здесь пропитание, как воробей, стерегущий в лютую стужу на зимней дороге конные обозы: свою единственную возможность дотянуть до весны.

— Тогда в стрельцы! Вот видишь, тебе некуда деваться, кроме как ехать со мной. В Томск поедем. Всё, решено, я забираю тебя! — уверенно закончил Пущин, видя, что малец совсем сдался.

— Хм, запугал я его бухарцами! — усмехнулся Тренька.

— Ничего, обвыкнет. Хорошего стрельца из него сделаю, — сказал Пущин, окинул взглядом заполненный вольными людишками кабак и подумал: «Гнать их надо отсюда подальше в Сибирь. Правильно делает государь, что набирает здесь на службу гулящих и рассылает в дальние острожки. Мало там служилых: бегут, а куда — неизвестно, как в пропасть. Всех забирает Сибирь... А тут даже церковь есть. Но разве загонишь эту гулящую жилу в храм. Не пойдёт она туда. Да-а, мало сибирский народишко ходит по церквам»...

Вспомнил он, что и сам заглядывает туда не часто. Что уж говорить о стрельцах и казаках: те не верят ни в бога, ни в чёрта. Вот разве что когда сволочная жизнь прижмёт, тогда крестятся, и то больше от страха...

Под Васятку он выправил силком у ямщика, здесь, на Верхотурье, пару саней. Тот сначала упёрся было, когда он сунул ему под нос царскую грамоту. Грамотка не взяла: до царя было далеко, до воеводы тоже не близко.

— Знаю я этого гуляку-стрельца, — хмуро сказал ямщик, отстраняя рукой грамоту. — Этот стрелец околачивается тут с осени. Не дам под него коней. Нет у тебя про это в грамотке-то, подорожной.

— Я тебе не дам! — вспылил Пущин. — Не дашь, паскуда, высеку! — сунул он плётку под нос ямщику и гаркнул: «Морда устюжская! Зажрались! Ах ты...!»

Он витиевато выругался, но ямщика не тронул, знал, что тот будет жаловаться самому воеводе. А воевода может стать за челобитчика: мало их, ямщиков, да и провожатых тоже, а государеву гоньбу вести надо. Следят за этим строго. Вот и платят им из государевой казны по 20 рублей. Хорошие деньги! И корм дают неплохой: по 12 четей ржи и овса... Он, сотник, не получает и половину этого за свою службишку...

— Разнесём, братцы, эту ядрёну... заставу по брёвнышку! — подступили сургутские со всех сторон к ямщику.

Плётка и напористость служилых подействовали сильней грамотки.

— Всё, Васятка, садись, поехали! — крикнул Пущин мальцу, крутанулся в тулуп и завалился в сани.

— Пошёл! — послышался голос ямщика.