На краю государевой земли

Прибылая талая вода вспучила лёд и ночью вскрыла реку.

Наутро все, кто мог ходить, высыпали на берег Оби.

По реке, во всю её ширь, сплошным белым потоком шёл лёд. Над ним, противно крича, носились чайки. Они были всюду: мельтешили в воздухе, сноровисто бегали по льдинам. Жадно выхватывая из воды ошмётки нечистот и рыбы, они дрались между собой, рвали их на куски, нахально оттесняли тут же копошащихся уток.

Дарья стояла с Иваном на берегу и блаженно улыбалась, зажмурившись от яркого солнца. Подставив лицо слабому ветерку, она прислушивалась к доносившемуся с реки едва различимому шороху трущихся друг о друга льдин. Река дышала холодом, а от земли исходил какой-то сладостный дух, вызывая во всём теле приятную истому. И от этого ей ничего не хотелось, только вот так стоять бы и стоять.

— Скоро собираться, — сказал Иван, взглянул на бледное лицо жены и невольно заметил, что она странно помолодела. Разгладились и куда-то исчезли морщинки, так поразившие его, когда он вернулся из Москвы. Их раньше он как-то и не замечал у неё. А вот, поди ты, с чего-то уже посекли её лицо...

Дарья машинально кивнула головой, занятая совсем иными мыслями и чувствами. Прошедшая зима оказалась для неё тяжкой. К концу холодов она стала совсем немощной. Её часто пошатывало, без причины кружилась голова, и куда-то в темноту порой соскальзывало сознание. Вот и сейчас, чтобы ненароком не упасть, она ухватилась за рукав мужа. А около неё, в свою очередь уцепившись за её подол, стояла Любаша, тоже бледная, с синевой под глазами...

С реки Пущины уходили не спеша, когда на берегу всё ещё было полно народа.

«Будет где потолкаться», — мелькнуло у Ивана о Маше; они оставили её с Варькой, пообещав, что её сменит у люльки Любаша и она ещё успеет поглазеть со всеми на ледоход.

Они подошли к своей избе и остановились.

— Эх-х! Прикипели мы тут! — вырвалось у Ивана, с затаённым сожалением в голосе. — Привычно... В Томске-то неведомо как будет. Однако место угожее, вольготное.

— Может, на пашенку заведёмся, а? — нерешительно спросила Дарья его.

— А почему нет?! — с задором сказал он, притянул её к себе и обнял.

Дарья недоверчиво посмотрела на него. Что-то с ним случилось сегодня, каким-то выглядит другим. Ещё недавно не захотел бы и слышать ни о какой пашне. Все на службе, да на посылках. Государю прямит честью. А теперь повернул вон как. Надолго ли?.. Вот пройдёт весна, и опять станет прежним. С охоткой пустится в какой-нибудь дальний край по воеводскому наказу. Не-ет, она знает его. Не сможет он копаться в земле, сидеть около своего двора. Улетит, как только выветрится хмельной весенний дух. Ну, да она и не рассчитывает на него. Пускай живёт, как душа велит. Вот, может, Феденька выйдет иным. Если в неё, то не плохо бы, в старости будет опора...

Неторопливые мысли Дарьи прервал Герасим.

— Здорово, Иван! — громко бросил тот, подходя к Пущиным. — Здравствуй, Дарья!

Иван пожал липкую руку долговязого десятника.

У Герасима было узкое, длинное, похожее на бердыш, лицо. При ходьбе он как-то странно подпрыгивал и относился к той породе людей, которым любая пустяковая работа была в тягость. Он пыхтел и мучился оттого, что тот же Пущин исполнял играючи. Вот и сейчас по его распаренному лицу было заметно, что он спешил к нему с чем-то важным, значительным.

— Дело есть, Волынский зовёт.

— Почему спешно? — спросил Иван.

В десятники из рядовых стрельцов Герасима вывел он: вовремя намекнул как-то воеводе, по смерти Никиты Силантьева, об упалом месте, в которое сын того пока не вышел по малолетству. Поэтому Герасим ходил у него в сотне. Но только не всё было между ними ладно: оттого, что к стрельцам он был суров, требователен. А это многим было не по нраву. Не нравилось и Герасиму, хотя тот и не подавал виду.

— Отписку Фёдор Васильевич получил с Нарыма. И дюже стал хмурым.

— Из Нарыма, говоришь? — неопределённо протянул Пущин, соображая, что там может быть такое, из-за чего сразу зовут его. — Ладно, сейчас буду. Дарья, иди домой. Я к воеводе. И приготовь что-нибудь поесть. Да посытней бы, мясного. Меня по весне всегда шатает, как пьяного.

«Вот так оно и есть. Уже полетел», — разочарованно подумала Дарья и, слегка покачивая широкими бёдрами, поднялась на крыльцо вместе с Любашей и скрылась в избе.

Пущин вздохнул, почувствовав, что жена опять недовольна чем-то, и повернулся к Герасиму.

— Ну, пошли, что ли?

— Не-е, иди один! Ему ты нужен. Он сказал только ты. Я к себе. Бывай!

Десятник деловито махнул рукой ему и неуклюже заскакал к своему двору.

Двор Герасима стоял в кривом ряду изб, что протянулись вдоль острожной стены, за которой была протока, Сургутка. Та всё ещё томилась подо льдом. И от неё в острожёк заметно тянуло холодком, напоминало о прошедшей зиме. По льду же протоки, с утра до позднего вечера, катались мальчишки и с визгом замирали у большой полыньи, когда кого-нибудь случайно заносило к ней.