На краю государевой земли

Из Сургута Тренька выехал вне себя от злости, и в первую очередь на старого Кичея. Понесло же того на Москву именно сейчас, в самую неподходящую пору. И хотя взбесил Треньку воевода, однако испытать его лютость пришлось Кичею. Тренька понимал, что на воеводу злись не злись, от этого ничего не изменится. Это всё равно, что кусать воздух: «Гам, гам, гам!»... Всё остаётся по-прежнему. Убытку воеводе никакого от его, Тренькиной, злобы. И он отыгрался на старом Кичее. Благо, дорога до Москвы была долгая и для них тесная.

Для начала, когда они покинули Сургутский острожёк и поехали по Оби длинным караваном собачьих упряжек, Тренька отобрал у старика хороших ездовых собак и выдал ему самых захудалых. На них Кичею пришлось всё время кричать до одури и бежать рядом с нартами, чтобы не отстать от других. И он терпел и бежал, терпел тяжесть пути и ожесточение пятидесятника. О том, как несладко Кичею, выдавали его тёмные запавшие глаза и костлявое потное лицо. А на стоянках тот подолгу сидел, покачиваясь, у костра, глядел на огонь и думал, как похожа душа у русского пятидесятника на этого красного зверька: когда горит, то больше жжёт, чем греет...

Остяки, ведущие ямскую гоньбу, заметили эту обозлённость Треньки на Кичея и стали помогать старику в дороге. Они быстро определили самую сильную и выносливую упряжку, из числа доставшихся им, и подсунули её Кичею. Незаметно оставляли они старику и корм. Его Тренька раздавал всем подневно на стоянках, стараясь и в этом обделить Кичея. Всё стойко сносил Кичей. И этим ещё больше бесил Треньку.

Скоро это заметили и служилые, с которыми Тренька отправился из Сургута. Почувствовали они и затаённую враждебность остяков.

Через неделю, на подъезде к устью Иртыша, Юшка Вахрамеев заявил Дееву: «Тренька, ты брось эти штучки со стариком».

— А тебе-то что! — вспылил Тренька. — Не суй нос, куда собака!.. — отбрил он казака.

— Мне-то и есть что! Жить хочу! Глянь — остяки волками зыркают! Пришьют ночью, как щенят! Пропадать с тобой, дураком, не хочется! К Таирову месту подходим! Среди них первого изменщика!

От этой наглости казака Тренька ещё больше рассвирепел, наорал на Юшку, припугнул, что донесёт про эти его речи воеводе в Тобольске. Однако после этой перепалки он одумался, перестал донимать старика и оставшийся до Тобольска путь заботился о нём, как того требовал царский наказ.

В Тобольске князца в съезжей избе встретил воевода Фёдор Иванович Шереметев. Встретил он его по чести, приветливо, справил как надо подорожную до Москвы. Выписал он и корм остякам и служилым, выдал ещё отписки воеводам тех городов, через которые лежал путь Кичея. Всем наказал он держать его в сытости, не в нужде...

Много попетлял с воеводскими посылками Тренька по бескрайней Сибири и старой исконной Руси, прежде чем выбился в атаманы. Достигнув этого тяжкой службой, он уверовал, что только так и следует жить. Поэтому, когда он наставлял молодых стрельцов и казаков, то, бывало, порой бахвалился этим...

От Пущина гости расходились поздно. Десятники кое-как натянули шубу на захмелевшего атамана, подхватили его под руки и гурьбой вывалились из избы.

На дворе яростно залаяли собаки, почуя чужих.

— Васятка! — крикнул сотник, выйдя провожать гостей.

— Что?! — высунулся малец в дверь избы.

— Оденься и проследи, чтоб атаман дошёл до дома. Как бы в снегу, спьяну, не замёрз. Вишь, холод-то какой, — дохнул Пущин морозным парком. — Собирайся, собирайся, да поживей! Ну что стал! — прикрикнул он на мальца, видя, что тому не хочется бежать куда-то ночью и он тянет время.

— Сейчас, дядя Иван, шубейку накину! — крикнул Васятка.

Стояла тихая тёмная ночь. Ярко блестели звёзды, и был поразительно прозрачным воздух. Такие ночи бывают разве что на севере, на исходе зимы, когда долгая зимняя стужа вымораживает в воздухе влагу, и на короткое время как бы приоткрывается во вселенную незамутнённое окошко.

Пущин равнодушно глянул пьяными глазами на это мерцающее изумрудами звёздное небо и быстро заскочил в душную тёплую избу, пропахшую резким мускусным запахом от кучно живущих людей.

* * *

Весна пришла ранняя, бурная. Уже на Аринин день зажурчали ручьи. Размяк и просел снег. На речушках и болотцах появились проталины. В ложбинках, тут и там, заблестела снежница. На Сургутке, крохотной и тихой протоке, соединявшейся с Обью как раз около острога, уже проступили забереги. И тайга, оттаивая, затопила зажорной водой[27] прачечные и водопойные проруби.

По ночам же талый снег прихватывало морозом, и зернистый наст стал драть камасы[28], сапоги и ноги собакам. И в острожёк с весеннего промысла, на соболя и белку, потянулись охотники, спеша успеть до половодья.

За два дня до Егория прилетели мартышки и плиски, а за ними утки.

«Нынче река вскроется», — подумал Пущин, прислушиваясь к скрипучим голосам чаек, которые, точно обезумев, заметались над рекой.

К вечеру небо заволокло низкими облаками, упал туман и сразу потеплело. А когда на острожёк опустилась темнота, на реке что-то гулко забухало и затрещало, заставляя жителей с беспокойством вздрагивать.