На линии

Епанешников развел руками, мол, понимай как хочешь, а вдогонку такое не прокричишь. Неприглашенным заходить не стал. Перетаптываясь с улицы, ежился под приглядом жены Пологова, дородной и молчаливой казачки, затворявшей ворота. И опять же подмывало уйти, пока убравший лошадей, стаскавший в погреб корзины не вышел к нему Пологов. Шел валко, кусая по ходу молодой огурчик. Подойдя, пару таких же шершавых, пупыристых протянул Епанешникову.

— И соль на. Ее вона нынче возами от нас тянут… Скоро и бочку засолить нечем будет, всю свезут в Московию.

— Хватит…

Стороной прошла кучка солевозцев, украинскими одежками походя на ошибкой залетевших в не те края птиц, и от того неловких и пугливых.

— Балабонят по-бабьи. И вообще они мне не по душе. Не пойму я их нутря, — неспешно, как о самом простом, проговорил Пологов.

Но дальше разговор не пошел. Похрустели, доедая огурцы. Похвалили погодку.

— Ты, Евсей Ермолаич, про меня знаешь… — севшим голосом начал Епанешников.

Казак согласно наклонил голову, чуть настороже, гадая, к чему поведет вступление.

— А значит, такая… побируха выходит. Не молод, да все ж изволь вот!.. — Григорий, подставив кулак, прокашлялся, попробовал распрямиться. — Смешно, ей-ей, пришел навроде свататься. То бишь…

— Ты чисто девка. Управы на вас нет. Че тянешь за хвост — говори!

— И то… Дочку твою, Евсей Ермолаич, Алену, значит, видеть невмочь. Зовет, значит, терпежу никакого. Такая охальная тоска припадает… — Епанешников съежился, будто сдоенное коровье вымя, до капли сцедясь в слова.

— Во как оно… — пришла пора крякнуть казаку. Уже приметивший за дочерью приваживающую стать, он пуще для вида почесал бороду. Метнул исподлобья оценивающим взглядом. — На твою прямоту, Григорь, и я не скривлю. Не пустой ты человек. И деньга при тебе. Уважаю. Но посуди: у меня и внучатки пойдут не поймешь-разбери какого народу. — Казак следил, как набираются в уголках глаз Епанешникова капельки и, как не пролившись слезой, высыхают на ветру. — Не взыщи, — отвернув лицо, докончил Пологов. — За последнего пьянчужку отдам, но из нашинских, из казаков. Кровь, ее как попало не смешаешь, не вода.

Скрипнув дверью, на крыльцо вышла запиравшая ворота казачка. Щурясь на солнце, прогладила тугое тело, скользя ладонями от подмышек, мимо не шелохнувшихся грудей, нырнув, почти хлопнув в узкую талию и тут же взлетев на натянувшие ситец бедра. Казачка заулыбалась. И тут же, стряхнув мимолетную негу, озабоченно сошла на двор, направилась к коровнику. Нешироко ступая босыми ногами, шла без внимания на стоящих возле ворот мужчин. Епанешников почувствовал, как вертится округ нее зажиточный пологовский дом, от хроменького утенка до хозяина.

Как и все, он знал, что недавно, схоронив жену, найденную с киргизской стрелой в груди, Пологов взял за себя молодку. Лишь несколькими годами опережала она падчерицу. Зависть свела скулы.

— Прощевай.

Не дожидаясь ответа, Григорий пошел вдоль плетня, давясь желаньем оглянуться. И чем дальше отходил, тем потерянней становилось на душе. Будто преддождевой день, посерела лишенная надежды жизнь. «Зачем-то ведь меня родили? Кому-то же я должен быть нужен?» — задавался, мучился он сдавливающими голову вопросами. Подбрел к избе. Присел на завалинке надломленным стариком.

В этот раз Созынбай объявил о себе неудержимой резвостью коня, бесившегося под ним. Конь ржал, фыркал, крутил, а всадник, веселясь его норовом, заглядывал за забор, на покатый от улицы дворик.

— Свадьба ждет! — прокричал Созынбай, когда Епанешников поднял на него голову.

— Пришел-таки… Я знал, — протянул навстречу руки Епанешников.

И тогда конь перенесся через плетень, мертво уперев в землю четыре копыта. Слетев с седла, Созынбай обнял Епанешникова и держал в объятиях, пока не окрепла спина старого солдата. И едва ли почувствовал больше в эту минуту Епанешников, будь ему Созынбай родным сыном. Через его плечо Григорий разглядел оправленную серебром уздечку. Тепло улыбнулся. Разжав объятия, Созынбай ласково похлопал коня по вытянутой морде.

— Золото конь! Стрела конь!

— Ты будешь счастлив, Созынбай.

— У-уу! Мой нынче счастлив, — сворачивая глаза в щелки, заулыбался киргизец. — Едем, собирайся!

Епанешников отрицательно покачал головой.

— Боюсь быть тяжким камнем на твоем пиру.

— Ты болен?

— Нет. Пойми… — Снедаемый потребностью выплеснуть горечь и тем облегчить душу, Епанешников передал Созынбаю о своем свидании с казаком Пологовым.