На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946-1986

Несмотря на поток тюремной литературы, на книги Солженицына и Шаламова, тюремные страницы Лидии Корнеевны самобытны; тюрьма здесь в ином ракурсе. Всю ночь мерзнет Лидия Корнеевна в очереди женщин возле Большого дома. Среди толчеи молодая женщина-финка с мертвым младенцем. Младенцем умер только что, в очереди. Обезумевшая женщина никому не говорит, что ребенок умер, чтобы ее не вытолкали из очереди, пустили к окошку, за которым сидит некто, знающий где ее муж. Появляется развязный комендант — «он был загримирован тюремщиком. Ключи тяжело звякают у пояса. Кобура револьвера расстегнута».

Рассказчица старается вызубрить слова, которые надо будет быстро сказать там, у окошка. «Я по опыту знаю, — пишет Лидия Корнеевна, — чуть только я увижу лицо и глаза человека, сидящего за большим столом и перебирающего карточки с фамилиями арестованных, — чувство тщетности всякого слова неодолимо охватит меня».

Это чувство охватило ее и в этот раз. Быстро закрылось окошко. Перед глазами лишь кривая фанерная дверь с надписью: «Выход здесь».

Как потянулась обездоленная женщина к Билибину, бывшему зэку!.. Билибин все откровеннее с ней. Однажды она вернулась после прогулки, думая о нем, «чувствуя себя голодной, бодрой и почему-то не несчастной».

Билибин и сообщил, «опасливо покосившись на дверь и потом почему-то на потолок». Объяснил, что «десять лет без права переписки» — это расстрел. Значит, муж ее погиб давно.

Билибин рассказывает ей о своих тюремных друзьях, о том, как они подыхали в шахтах, замерзали на лесоповале; он помнит все, даже как заикался душевный друг его, похороненный на лагерном погосте.

Билибин заканчивает в Доме творчества роман. Он уже почти принят в журнале «Знамя». Рассказывает и пишет. Пишет и — рассказывает.

Наконец рукопись готова. Он приносит ее Лидии Корнеевне.

И тут-то становится ясным, что Билибин — это собирательный образ всех сломленных писателей-горемык, предавших своих товарищей. Бывшие зэки боялись сесть вторично. Поэтому каждый из них — и Ярослав Смеляков, и Александр Рекемчук, и тихий Юра Смирнов, и уж конечно Василий Ажаев — все они не написали свой «Архипелаг Гулаг»… Сколько их было затем, сломленных рекемчуков, ставших «подручными партии» или запойными пьяницами! Писавших о лагерных муках, как о счастливом и здоровом труде на благо советского народа!

С подобной рукописью и знакомится Лидия Корнеевна.

«До сих пор мне случалось испытывать в жизни горе, — пишет она. — Но стыд я испытала впервые». Билибин вошел.

«Вы трус, — сказала я. — Нет хуже: вы лжесвидетель. — Он начал приподниматься. — Вы лжец. «Ты не чеченец ты старуха…» Прощайте! Почему у вас не хватило достоинства промолчать? Всего только промолчать?.. Неужели… из уважения к тем… кого вы засыпали землей… вы не смогли как-нибудь иначе зарабатывать себе хлеб с маслом? Чем-нибудь другим. Не лесом. Не шахтой. Не ребенком — тамошним не… заиканием вашего друга?..» Он вышел.

«От его двери до моей, я сосчитала однажды, — девятнадцать шагов.

Но теперь они превратились в девятнадцать километров. Не менее. В девятнадцать веков».

Лидия Корнеевна Чуковская поднялась в бой — за слово. Слово, которым были обмануты миллионы и которое продолжает быть страшным оружием, возможно, страшнее атомной бомбы и нервных газов.

Она заклеймила не только палачей, но, как видим, и жертвы, ставшие их пособниками. Она приравнивает их к палачам. Так же ненавидит их, как палачей. А презирает — больше.

Лидия Корнеевна — одна из немногих, кто удерживал слабых от компромисса с произволом. Не позволяя никому забыть вещую толстовскую истину: нравственность человека видна в его отношении к слову. Подлецы от этого, конечно, не переставали быть самими собой. Они таились. Не решались порой и голову поднять. Честные ощущали себя крепче, такое время пришло — десятилетие Солженицына. Оно наполняло прозу писателей особой силой. Повысило меру честности.

Писатели убедились воочию; государство иначе относится к тем, кто его не боится. Власть паразитирует на страхе. Живет людской трусостью.

«Они боятся только этого!» — воскликнул как-то Солженицын и показал свой увесистый кулак.

Сильнее зазвучал и голос Лидии Корнеевны. Честные ощущули себя крепче.

7. Мир современной русской фантастики и — трагический натурализм

Взлет и крушение фантастики — одна из самых неожиданных гримас Эзопа в подцензурной литературе.

…Реалистическую прозу отбросили от печатного станка. И вся она, от Солженицына до Бека, от Лидии Чуковской до новых имен, оказалась на Западе.

И тогда она обернулась фантастикой.

Литературу сопротивления в новом обличье распознали не сразу: к фантастике привыкли относиться как к «чтиву». Она годами выдавала тунгусский метеорит за корабль иных планет, уводила на Венеру. И — прекрасно.

В 1964 году «Литературная газета» написала, что фантастика в СССР — Золушка. Власть была не прочь открыть фантастике зеленую улицу. Отвлечь читателя от солженицынских тем.

Карателей подвело невежество. Фантасты не скрывали своих намерений.