На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946-1986

А коли так, что же удивительного в том, что снова, один за другим, пропадают «крикуны и печальники». Что на втором этаже писательского клуба в Москве, в комнате № 8, которую еще называют «дубовым залом», идет нескончаемое заседание закрытого секретариата, нечто вроде Особого совещания сталинских времен.

Мы все прошли через этот «дубовый зал». Наступила очередь и Галича, бедствия которого достигли апогея, когда однажды в семье члена Политбюро Полянского, известного мракобеса, включили магнитофон и секретарь МК партии Ягодкин, приглашенный в гости, проявил бдительность и указал на «вредоносность».

Как пишет Александр Галич в своей новой, еще не опубликованной песне: «Однажды в дубовой ложе Был поставлен я на правеж. И увидел такие рожи, Пострашней балаганных рож…»

Галич держится долго. На удивление долго. Его выталкивают из Союза писателей, из «общества», из страны, а он поет в любой квартире, в любом доме, уставленном магнитофонами:

«Я выбираю Свободу,Но не из боя, а в бой.Я выбираю СвободуБыть просто самим собой…

Я выбираю Свободу,Я пью с нею нынче на «ты».Я выбираю свободуНорильска и Воркуты…»

…Последние годы, годы разнузданного шовинизма, Галич все чаще пишет о расизме, о национальном высокомерии, об антисемитизме. Вслед за ироническими стихами «Ох, не шейте, евреи, ливреи» и «Песней исхода» (1971 г.), навеянной разговором в ЦК партии, появляется «Поезд» (памяти Михоэлса). «Наш поезд уходит в Освенцим Сегодня и ежедневно». Он завершает, наконец, и поэму «Кадиш», посвященную польскому герою-педагогу Янушу Корчаку, — поэтический шедевр, который он с храбростью отчаяния позволил себе прочитать в Москве семидесятого года, Москве «самолетного процесса».

«Из года семидесятогоЯ вам кричу: «Пан Корчак!Не возвращайтесь!

Вам стыдно будет в этой Варшаве…Рвется к нечистой власти орава речистой швали…Не возвращайтесь в Варшаву,Я очень прошу вас, пан Корчак!Вы будете чужеземцемВ вашей родной Варшаве!»

Прочитав такое в Москве 70-го года, надо отрешиться от земной суеты и быть готовым к смерти…

Но что делать всем остальным? Что делать? Неужели все было напрасным? И смерть в лагере молодого поэта Галанскова, и муки генерала Григоренко, годами скрученного смирительной рубахой, и жертвы, все новые жертвы, идущие с поднятой головой на свою Голгофу…

Что думает об этом Галич, получивший, к тому времени, уже три инфаркта, полуживой, замученный Галич?

Он создает песню-пророчество «Летят утки».

С севера, с острова ЖестеваПтицы летят,Шестеро, шестеро, шестероСерых утят……Грянул прицельно с наветреннойВ сердце заряд,

А четверо, четверо, четвероДальше летят!..

В книге стихотворение это кончается так: «И если долетит хоть один, значит, стоило, значит, надо было лететь».

Песня, исполнявшаяся самим автором, трагичнее. Надо было лететь, даже если никто не долетит. Эта убежденность придает силу его гневу и сарказму, когда он говорит о продавшейся интеллигенции. В стихотворении «Памяти Пастернака» Галич не мог простить и не простил негодяев, добивавших поэта: «Мы не забудем этот смех И эту скуку! Мы поименно вспомним всех, Кто поднял руку!»

Особого и капитального исследования заслуживает речевая стихия, вспоившая Галича: язык Галича — это язык сегодняшней России… И, вместе с тем, воздействие на песенную поэзию Галича фольклорной традиции, допустим, русского двухголосья — в «Фантазии на русские темы». Могучего влияния Александра Блока, — и лексического, и тематического. Я назвал бы его перекличкой веков. («Песня о прекрасной даме», «Запой под новый год», эпиграфы из Блока и пр.).

Александр Галич, бесспорно, испытал на себе и влияние Булгакова.

Нарастает, обретает свойственную Галичу сюжетную завершенность булгаковская двуплановость повествования. «Мастер и Маргарита» оказал воистину неотразимое воздействие на Галича, у которого и всегда-то были переплетены сатирическое и эпическое начала. Это проявилось и в 6-й главе поэмы о Сталине — «Аве, Мария» и не менее выразительно — в стихотворении-песне «По образу и подобию», где Бах разговаривает с Богом. Где художник Галич, измученный мастер Галич, обращается к Богу устами другого великого мастера…

Блок и Булгаков, народная песня и пародированный «жестокий романс» городского мещанства, лагерный сленг и язык улицы переплавились в поэтическом тигле Галича в произведения, которые будут изучаться и нашими детьми, и детьми наших детей.