На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946-1986

Нет, теперь ее, по обыкновению, не ругали: ругань привлекла бы внимание. Ее просто не упоминали, отбросили, по сути — уничтожили.

Это была неизменная практика сталинщины, фашистская практика сжигания книг; неважно, в конце концов, сожжены ли книги на площади, под улюлюканье толпы, или тайно, по ночам свезены на бумажные фабрики, где изрублены в лапшу и брошены в огромные чаны; а оставлены только отдельные экземпляры в спецхранилище Ленинской библиотеки, где выдаются только специалистам, по особым документам, но ни в коем случае не учащимся, студентам.

Треть русской литературы продолжала оставаться для широкого читателя горстью пепла….

«Литературная Москва» начинала почти сначала. Зазвучали живые ноты, главным образом в поэзии. Она вынесла к читателю — правду. Всеобщее внимание привлекли стихотворения Маргариты Алигер и Николая Заболоцкого, вернувшегося из концлагеря, больного, измученного смертельно.

В стихах Маргариты Алигер ожила правда о войне, которая после первых книг Казакевича и Некрасова словно умерла.

Есть в восточной Сибири деревня Кукой,Горстка изб над таежной рекой.За деревней на взгорье поля и лугаА за ними стеною — тайга…В сорок первом, когда наступали враги,

Проводила деревня от милой тайгиВзвод отцов и мужей, взвод сибирских солдат…Ни один не вернулся назад!…Не играют тут свадеб, не родят детей,Жизнь без всяких прикрас, безо всяких затей.Ранним рано кукоевцы гасят огонь,Никогда не играет в Кукое гармонь.Ни вечерки какой, ни гуляния нет,Только вдовья кручина, считай, столько лет……Так о чем моя дума, о чем?А о том, что прошли молодые года,

Ни согреть никогда, ни вернуть никогда.А о том, что одна у нас доля с тобой,Друг мой сильный и мудрый, деревня Кукой.

Советская поэтесса, прославленная и вроде бы благополучная, вдруг пишет, что у нее с деревней Кукой, с убитой врагом деревней Кукой, одна судьба…

А мы с вами знаем, как укладывали под Москвой сибиряков. И не только под Москвой.

Стихотворение я ощутил, как сердечный укол. Я запомнил его скорее всего потому, что это был первый глоток воздуха. Позднее слышал стихи и сильнее, и сочнее, но это был первый глоток свежего воздуха в подцензурной духоте.

Вот таким же глотком воздуха, явлением правды и поэзии, высокой поэзии, стали стихи измученного Николая Заболоцкого, который после лагеря как поэт почти не печатался, а занимался переводами с грузинского.

Жил он под Москвой, вначале без права въезда в Москву, где чувствовал себя хозяином его палач — руководитель писательского издательства Н. Лесючевский, написавший донос на поэта.

Мы опасались, что он уже не распрямится никогда, Николай Заболоцкий, крупнейший русский поэт, притихший в лесном углу.

Оказалось, он заканчивал новую книгу стихов. О чем же?

Уступи мне, скворец, уголок,Посели меня в старом скворечнике.Отдаю тебе душу в залогЗа твои голубые подснежники.И свистит, и бормочет весна,По колена затоплены тополи,Пробуждаются клены от снаЧтоб, как бабочки, листья захлопали.И такой на полях кавардак,И такая ручьев околесица,Что попробуй, покинув чердак,

Сломя голову в рощу не броситься!Я и сам бы стараться горазд,Да шепнула мне бабочка-странница,Кто бывает весною горласт,Тот без голоса к лету останется…Повернись к мирозданью лицом,Голубые подснежники чествуя.С потерявшим сознанье скворцомПо весенним полям путешествуя…

Или вот как звучит другое его стихотворение — «Утро»: