«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие

Литературно-художественный иллюстрированный сборник «Тарусские страницы», изданный в 1961 в Калуге, задумывался его составителями как вполне верноподниченский, но либеральный по духу манифест в рамках хрущевской «оттепели». Подборка имен неупоминаемых в то время классиков отечественной культуры (И. Бунина, Н. Заболоцкого, Э. Мейерхольда, М. Цветаевой) вкупе с маститыми либералами – Ю. Олешей и К. Паустовским и большой группой молодых литераторов (Б. Ахмадулина, А. Вознесенский, Б. Окуджава, Н. Коржавин, Г. Сапгир и др.) должно было, по замыслу составителей, демонстрировать непреходимую целостность русской культурной традиции, ее способность к выживанию в экстремальных исторических ситуациях, к творческому развитию и обновлению. Расчет составителей альманаха на нейтральное отношение властей не оправдался: «Тарусские страницы» были замечены не только читателями – живейший интерес! – но и высоким надзирающим начальством: крайнее раздражение! Последовали резкие оргвыводы на уровне Бюро ЦК КПСС и репрессивные акции против составителей и участников альманаха, жесткость которых была, однако, смягчена Н.С. Хрущевым, после того, как у него на приеме побывал имевший в те годы имидж «народного защитника» Константин Паустовский. Само же издание было изъято из продажи и полностью уничтожено.

И все же делом всей жизни, к завершению которого, по его собственным словам, он шёл с ранней юности, был для Аркадия Штейнберга перевод поэмы Джона Мильтона «Потерянный Рай» («The Paradise Lost»). Интересно, что Акимыч, будучи совершенно чужд мистицизму какого-либо толка, как и многие советские интеллектуалы его поколения, воспринимал поэму Мильтона отнюдь не в эзотерическом ключе, а как аллегорическое протестное сочинение, своего рода гимн вольнолюбивой душе, рвущейся на свободу. Однако поскольку поиски Фаворского Света всегда составляют неотъемлемую часть повседневной жизни российской интеллигенции, а поэма напрямую затрагивала предметы из арсенала «Божественного» и «Метафизики», подвижная фигура Акимыча приобрела ореол харизматичности. Сам Акимыч неоднократно приезжал к отцу Александру Меню, окармливавшему в те годы российскую либеральную интеллигенцию,[163] и вел с

ним проникновенные беседы. Поводом к их знакомству и встречам служил именно переложенный, переосмысленный и пережитый на русском языке «Потерянный Рай» Мильтона. Православие, даже явленное в лице столь обаятельной и эрудированной личности, как о. Александр Мень, нисколько не прельщало Акимыча. В беседах на эту тему он горячо отстаивал весьма спорную точку зрения, что, мол-де, современное христианство по существу должно называться «павлианством», ибо давно уже перестало следовать учению Иисуса из Назарета. Для него, как и для пуританина Мильтона, Бог был символом Великого Неизвестного, Высшей Красоты и Мыслящего Разума. Бог как живое Бытие был истинным Богом Акимыча – типичного агностика с ярко выраженным, в модусе Спинозы, пантеистическим ощущением мироздания.

Перевод «Потерянного Рая» Джона Мильтона, выполненный Аркадием Акимовичем Штейнбергом для уникального 100 томного издания «Памятники мировой литературы», поставил его в один ряд с титанами переводческого ремесла – Михаилом Лозинским и Борисом Пастернаком. Но для переводческой братии он по-прежнему был «Акыныч», т. е. числился маститым популяризатором поэтических талантов народов СССР и близких к ним по классу представителей стран социалистического содружества. Обычно сам Акимыч относился к подобного рода оценкам своей персоны вполне доброжелательно, хотя при случае мог и огрызнуться.

В этой связи любопытно звучит история знакомства Штейнберга и Пастернака, которую переиначивали все, кому не лень, как пикантный еврейский анекдот. Привожу здесь одну из версий, записанную якобы со слов самого Акимыча:

«Идет по коридору Пастернак, меня с ним знакомят. Он протянул руку и как-то посветлел: – А… Штейнберг… Это же знаменитый переводчик Радуле Стийенского!..

Ну, я взял да и ответил: – Да, Борис Леонидович, не всем партия и правительство поручают переводить Шекспира!

Вот такое случилось знакомство. Без последствий.»

Сыновья были всем, что осталось у него от второго брака. Он их любил как и все в жизни: мимоходом, на бегу, не стесняя ни отцовскими наставлениями, ни жестким родительским контролем. Впрочем, оправданием для его отцовского равнодушия служили объективные условия бытия: лагерь, война, снова лагерь, затем жизнь на птичьих правах. С малолетства дети не очень ладили между собой, плохо учились, но склонны были к творчеству и «рукомеслу». Младший сын, известный в андеграунде под именем Борух, по паспортным данным звался Борис. Внешне он весьма походил на отца: сочинял стихи и прозу, делал суперавангардные деревянные «ассамбляжи» и не менее авангардную живопись. Старший сын, Эдик, способность к вербальному творчеству от отца не унаследовал, а потому только рисовал.