На Маме

Я быстро опустошил тарелку с горкой поджаристых оладий, макая их в тёмный цветочный мед, и блаженно откинулся на спинку стула, переводя дух.

— Ты как, по Настасье-то, небось, шибко скучаешь? — вдруг ошеломила меня вопросом хозяйка, выданным как бы вскользь, и не понять, то ли это был вопрос, то ли утверждение.

— В каком смысле? — осторожно ответил я.

— Да в самом прямом! — махнула она рукой. — Как мужик о бабе. Ведь ты уж скоро цельная неделя все один да один, аль не так?

— Ну, так… — неохотно признался я, все никак не решаясь на полную откровенность.

— И не хотится?

— Чего?! — довольно глупо вырвалось у меня.

— Не хотится… поетиться? — с легким нажимом использовала она слова из нашей песни.

— Хотится… — непослушными губами попытался отшутиться я.

Она посмотрела на меня через стол своим колдовскими глазами и спокойно спросила:

— А раз так… Может, я тебе Настёну-то заменю, покамест её нет? Хоть на разок-другой?!

И я понял, что шутки кончились! Я растерялся. Я оторопел…

Меня так ошеломило откровенное бесстыдство этого предложения в соединении с величественной простотой, что я в самом точном смысле этого слова онемел. Я не только не знал, что сказать в ответ, но я не мог даже кивнуть или хотя бы отрицательно покачать головой.

Любовный опыт у меня, честно признаюсь, был небогатый: так, случайные торопливые перепихоны после застолий, четыре более-менее продолжительных романа со студентками с филфака да — если посерьёзнее — старшая сестра моего товарища по институту, замужняя женщина, которой я почему-то приглянулся… Но никто из них, никогда, ни при каких условиях не могли бы обратиться ко мне с таким предложением!

Я сидел, не шевелясь, на жёстком стуле, но чуткий пёс по кличке Уран, огромная сибирская лайка-кобель вдруг неслышно толкнул меня носом и положил свою тяжеленную голову мне на колени, чего никогда ещё не делал…

Должно быть, я одеревенел, как языческий идол, как истукан, как жертвенный столб, и «Марфа-посадница», продолжая сверлить меня своими немигающими глазами, встала, обогнула стол и, обхватив руками, прижалась большой пухлой грудью.

— Да ты не боись… — выдохнула она, чуть прикусив мочку моего уха так, что передо мной всё поплыло, — я ведь ишшо баба справная, все на месте, и кунка паутиной не заросла, и тело у меня белое да ненасытное…

Она запрокинула мою бедную, идущую кругом голову, назад и полыхнула по губам жадным и долгим зовущим поцелуем.

— Пойдём уж…

И голос у неё был точно таким же, как у Насти, и вдобавок, — меня опахнуло таким знакомым родным запахом, что я… я не устоял!

Как загипнотизированный, я потянулся за ней…

Спальная половина отделялась от гостевой полосатой занавеской. Она быстрым, сильным рывком раздёрнула занавесь, так, что дружно звякнули металлические кольца, на которых крепились шторы. От белоснежного накрахмаленного покрывала потянуло прохладой. Отогнув покрывало, Аграфёна Афанасьевна присела на кровать и скинула кофту, оголив пышные, поистине елизаветинские плечи, налитые крепкой силой работящей сибирячки. Неотрывно глядя на меня, словно притягивая к себе взглядом, она расстегнула юбку и медленно вместе с белой нижней рубашкой приподняла её до уровня груди…

После чего откинулась на спину поперёк кровати, призывно раздвинув и приподняв ноги. Словно бы два слепящих прожекторных луча рванулись в небо!

— Давай, чалдон, попользуй меня… — донёсся шепот с кровати. — И мне в радость, да и тебе в облегченьице…

Распалённый, я вошел в открытые ворота…

— Ох! — только и выдохнула женщина, и сильно стиснула меня ногами, словно скобами капкана. И тут… я попал в смерч, вихрь, тайфун! Она стонала, охала, извивалась, выгибалась мостиком, подбрасывала меня на себе и одновременно удерживала, судорожно, раз за разом всё глубже вбирая меня в свое неистовое нутро…

— А у тебя «челыш»-то ничего себе, — с одобрением сказала она, когда мы, обессиленные, лежали рядом, — работящий, справный! Вот уж, скажу, моей Настене подвезло!

… А великолепный сторож с геологической кличкой Уран свернулся калачиком в ногах постели и от удовольствия поматывал хвостом.

IV

Тридцать-то дней, оказывается, в жизни — долгий срок, в который, как в старый чемодан, влезает очень многое… особенно ежели надавить коленом.

Аграфёна Афанасьевна — я почти что всерьёз верил в это! — и впрямь словно бы приворожила меня. Каждый вечер, неизменно она откидывала покрывало своей девственно-белой кровати, а то и утром чуть ли не с зарей раздавался её шепот:

— Дай-кось, я тебе его взбодрю быстренько! Страсть как люблю сверху сидеть!

Всякий раз, когда я погружался в неё, меня зашкаливало от боли, напряжения и восторга, и мне казалось, что я, задыхаясь, срываюсь в штопор, из которого мне не выйти… Разобьюсь к чёртовой матери!