На Москве (Из времени чумы 1771 г.)

Соседи охали и ахали от пронзительного, ужасного воя среди двора, продолжавшегося трое суток. Но войти во двор, пустой и безлюдный, где было похоронено среди дров столько покойников, конечно, никто не решился. В околотке шла уже молва, что все без покаяния и без честного погребения умершие и зарытые среди мусора фабрики ходят по ночам. И только через четыре дня вой прекратился — бедный пес околел с голоду.

XXV

Спустя неделю в доме Артамонова было тоже неспокойно. Ворота были растворены, старик выезжал из дому по два и по три раза, был угрюм и озабочен.

У старика в первый раз в жизни вдруг началась путаница и в торговых делах, и в семейных.

Старший сын, Силантий, тихий, кроткий, очень глупый, уже два дня хворал и лежал в своей комнате.

— Чего валяется? — раза два спросил старик у второго сына. — Поди скажи, чтобы шел ко мне сейчас. Нечего нежиться, а то палкой подыму.

Силантий, по приказу отца, встал. Придя к отцу, он едва держался на ногах, бледный, с сверкающими глазами, и тут же у отца, не устояв, он сел на пол в изнеможении. Артамонов знал, что сын капли вина в рот не берет и, конечно, не пьян. Второй сын Пимен увел брата опять, и Артамонов, зная, что сын продолжает валяться, уже не спрашивал о нем.

Наконец, после закрытия фабрики и приостановленья работ, однажды, около полудня, к старику пришла Павла, бледная, дрожащая, и не только лицо, даже голос ее изменился.

— Что ты? — встретил ее Артамонов.

— Он меня ударил… — отозвалась Павла странным, шипящим шепотом.

Артамонов поглядел на дочь, закусил губу, отвел глаза в сторону и молчал несколько мгновений.

— За что? — выговорил он наконец.

— Я хотела ночевать у сынишки… в горнице.

— А нешто он хворает? — встрепенулся Артамонов, любивший внучка.

Павла молчала.

— Чего же молчишь? Хворает, что ли, мальчуган?

— Нет, слава Богу…

— Так чего же ты?.. — начал было старик и, изумленно поглядев в лицо дочери, встретил ее глаза, полные гнева и злобы.

— Я не хотела с ним… Я хотела уйти спать с сыном!.. — глухо произнесла Павла.

Они поняли друг друга. Артамонов опустил голову, и наступило долгое молчание. Но вдруг старик испугался мысли, которая пришла ему в голову, что дочь по-прежнему попросит позволения остаться у него в доме, не возвращаться к себе. И старик выговорил быстро:

— Дойди ты к энтому миндалю, Силантию, погляди, что он там валяется. Коли хвор, так шел бы в баню, а коли балуется, так я и впрямь его палкой подыму. Поди-ка, погляди.

Павла, знавшая хорошо своего отца, все-таки не поняла ничего. Ее собственное горе было так велико, ее положение было так затруднительно, что она не знала, что будет делать. Она убежала из дому, где остался ребенок в полной власти Барабина, и хотела теперь упросить отца не только оставить ее у себя, но вытребовать малютку. А тут отец, будто ничего не поняв, посылает наведаться к больному сыну.

Павла простояла несколько мгновений в нерешительности и хотела уже заговорить, но Артамонов резко, почти грубо, как никогда не относился к дочери, проговорил:

— Чего стоишь? Говорю, иди к брату.

Павла, изумленно поглядев в лицо отца, тихо вышла от него.

Едва она скрылась за дверью, Артамонов встал, вышел в другую дверь, докликался людей и велел послать к себе скорей младшего сына Митю. Мальчик тотчас явился и быстро, озабоченно подошел к отцу.

— Митрий, — выговорил старик строго, — слушай в оба. Сестра тут. Там, дома, с энтим повздорила. Коли будет говорить с тобой, проситься ночевать, так смотри, до меня этого дела не доводи. Я ей у меня в дому укрываться не дозволю. У тебя своя горница есть, ну, в ней и распоряжайся; делайте как знаете, а до меня не доводи. Понял, что ли?

Но на этот раз мальчуган не понял отца.

— Зачем ей проситься ночевать? Для брата, что ли, Силантия? Так мы там с Пименом возимся.

— А ты не рассуждай, глупый. Будет сестра проситься остаться, ну и оставь у себя в горнице, да чтобы я этого не знал, а ей про то не сказывай. А прибежит Барабин, чтобы все сказывали ему про Павлу — не знаем, мол, не видали. Теперь понял?

— Понял… — выговорил Митя. — А коли пристанет, будет буянить, можно его, тятя, палкой?

— Это ты, что ли, палкой-то собираешься? Так он тебя пополам перешибет.

— Я мал, не могу, а есть у меня на дворе трое парней, с Суконного, попросились ночевать. Я их спустить могу на чудодея. Можно, что ли?

— Нет, обожди, Митрий. Отдуть его всегда можно, прежде дело надо разобрать. Теперь надо только его с рук сбыть да Павлу уберечь от него. Ну, а что энтот миндаль?

— Потерялся в мыслях, болтает, ничего не поймешь.

— Во как? Что же это у него?

— А кто его знает? Я, тятя, что думаю… Только вот ты обругаешь, а то бы сказал.

— Ну, говори.

— Говори… А ругаться будешь?

— Ну, обругаю, эка важность!

— Да не важность, а зачем зря ругаться. А вот я скажу, а ты зря не ругайся.

— Тьфу ты… Полно торговаться, — нетерпеливо выговорил Артамонов. — Ты тоже, Митрий, много воли забрал. Говори, в чем дело, что ты выдумал?

— А вот что, — рассердился Митя, — Силантий, должно, хворает на такой же лад, как и все на дворе хворали, а там, сказывают, была чума. Понял ты?