На Москве (Из времени чумы 1771 г.)

— Тьфу, прости Господи… — плюнул Артамонов. — Уж именно, бес какой-то в нем сидит.

Помолчав, снова Артамонов вымолвил:

— Ну, что же? Мне вас, что ли, мирить теперь?

— Нет, зачем! — быстро отозвалась Павла и как-то странно тряхнула головой, точно упрямый ребенок.

— Так что же тут делать?

— Пускай так остается! — глухо выговорила Павла. — Что же, эдак не хуже. Лучше в молчанку играть и, почитай, не видаться по целым дням, чем все разговаривать об одном и том же. Лучше молчанка, чем ревность да ревность, да всякие выдумки, да всякие укоры, да обиды.

И в словах Павлы было столько горечи, столько накипевшей злобы, что Артамонов пристально поглядел в лицо дочери и озабоченно задумался.

Он будто теперь только понял, что дело зашло далеко. Сначала он отнесся было легко к ссоре мужа с женой, считая все пустой размолвкой на несколько дней. Теперь же, по голосу и лицу дочери, он узнал, почуял, что в ее отношениях сердечных к мужу произошел чуть не полный переворот.

— Что же ты будешь делать? — выговорил старик беспокойно.

— Что? Не знаю. Что я могу сделать?..

Артамонов и его дочь были так похожи друг на друга, что между ними не могло быть ничего скрытого или недосказанного. Они видели друг друга насквозь, угадывали малейшее движение души. Поэтому всегда бывало мудрено отцу с дочерью говорить о чем-либо не вполне искренно.

Теперь старик тотчас понял, что дочь скрывает от него свои мысли и намерения.

— Зачем скрытничаешь, дочка? Я тебя не звал на допрос или на суд. Сама пришла, сама начала беседу. А теперь отлыниваешь.

Павла вместо ответа опустила голову на руки.

— Говоришь, мириться не хочешь; прощения просить не хочешь, так его, что ли, заставить прощения просить? Ведь это будет уж негоже, ведь он тебе муж. Это будет срамное дело, и мне мудрено его на это натравливать: поди, мол, прощения у жены проси. Он меня на смех подымет.

— Ничего я не хочу! — выговорила Павла. — Пускай так будет, хоть до скончания веку. А будет невтерпеж…

Павла запнулась.

— Ну, что же? Топиться, скажешь. Пустое, дочка. Утопиться невзначай — нет дела проще, а топиться нарочито? Ай как мудрено!.. Я, Павлинька, топился раз в Яузе…

Голос старика настолько изменился при этих словах, что Павла невольно подняла голову и взглянула в лицо отца.

— Да, дочка, топился. Это было давно, вас никого на свете не было. Я про это не любил сказывать, и даже родительница твоя покойная никогда этого не знала. Теперь вот к слову пришлось… Вот пришлось тебя остерегать… Ну, и сказал.

— От матушки?! — с изумлением выговорила Павла. — С горя?

— Тьфу… Что ты! Христос с тобой… — встрепенулся старик. — Что ты сказала!

И старик, подняв руку, чуть не перекрестил дочь.

— Нешто можно такое брехать. Мы разве с покойницей так жили, как вы с Титкой? Нет, дочка, я топился еще до женитьбы и из глупости людской. Нажил я кое-какие деньжонки, еще когда был приказчиком у тестя, да отдал их на два месяца другу-приятелю на дело торговое. А друг-приятель-то и был таков, удрал куда-то за Астрахань. А я — сгоряча-то и топиться! Ну, а плавал-то хорошо смолоду. Вот тут и пошла канитель. Я говорю себе — топись, Мирошка! А другой будто-с во мне кричит: врешь, страшно. Нырну я в воду и сижу там на дне, авось, думаю, задохнусь. А как духу-то не хватит — и вынырну. Подожду, мол, капельку, отдохну и опять нырну. И эдак-то я час с целый бултыхался в воде. Народ сошелся смотреть, весь берег уставили, похваливают: затейник какой выискался, турмана изображает в воде. И ни у кого нет в мыслях, что я такое делаю…

— Ну, и что же? — вымолвила Павла, с любопытством слушая отца.

— Что?.. Покуражился, а там вышел на берег, оделся, да и пошел домой. Дома и спрашивает меня старичок один, которому я сказался наперед: «Ну, что, говорит, топился?» — «Топился», — говорю. «Что же, не утоп?» — «Мудрено, — говорю. — В другой раз попробую». — «Ну, нет, брат, в другой раз не попробуешь. Это дело один раз делается, а не два». — И Артамонов рассмеялся. — Вот так-то и ты, Павлинька, пробовать, может быть, и будешь, только ничего из того не выйдет. Ты ведь плаваешь?

— Плаваю.

— Ну, и нельзя. Кабы ты не плавала да угодила бы с Каменного моста посередь реки, то другое дело, тут и пошла бы топором ко дну. А коли плавать умеешь, никак невозможно.

И старик начал снова смеяться, добродушно глядя на дочь.

— Вишь, до каких пустяков доболтались, вместо того чтобы толково рассудить. Ну, что же скажешь? Ты что будешь делать?

— Коли эдак пойдет, батюшка, то я к вам приду… — нерешительно вымолвила Павла.

— Побеседовать?

— Нет, уж совсем позвольте.

— Не моги… — строго выговорил Артамонов. — Я беглую женку, вдовую от живого мужа, держать в доме не стану. Нет, ты меня не срами. Утопишься — сраму нет, горе одно, а сбежишь со двора — один сором. Нет, дочка, ты эти мысли брось. У меня в доме не притон какой для беглых.