На Москве (Из времени чумы 1771 г.)

— Вот оно… — проговорил он тихо. — Вот оно!.. Двадцать лет вдали жил, почитай, чужой, а имя-то мое носит!.. Ну, Матвей Григорич, нет, стало быть, в тебе ничего Воротынского, нет ничего и простого дворянского, хуже ты моего Федьки-холопа. И тот на такую мерзость не пойдет. Кабы мог я тебя лишить моего честного имени, имени Воротынского, то лишил бы. Пакостничай под какой другой фамилией. Ты, братец, подлец!

— Один Бог без греха, батюшка, а у всякого человека свой есть. У иного старого хуже грех на душе. Иной старый молодится на старости лет, потешные приключения наживает, так что город смешит и притчей во языцех становится.

— Это в мой огород, — выговорил вне себя Воротынский, — так поди, спроси у всех в Москве, что я за человек, и скажут тебе: «И он, мол, не без греха, но дворянин и никакой гадости за свою жизнь не сделал. В наемниках не бывал, сам нанимал». Спроси тоже и про себя, хорош ли, мол, я; увидишь, что скажут. А теперь собирай все свои пожитки дареные, коней даровых, и чтобы твоего духу не пахло у меня в доме. Лучше опять без сына останусь, чем этакого мерзавца сыном величать.

Матвей изменился в лице, хотел что-то заговорить, но бригадир грозно поднялся на своем троне и крикнул:

— Вон пошел! Когда остепенишься, разумеешь, что подлец стал, раскаешься, придешь ко мне — приму, обниму. А покуда ты подлец, ноги твоей чтобы не было у меня. Убирайся!

Матвей встал, озлобленный, вышел и, придя в свою горницу, сел и задумался на том самом диване, где когда-то богатырски заснул вскоре после приезда.

В первый раз в жизни первый человек назвал подлостью и гадостью то, что Матвей делал уже лет пятнадцать. Доброму, беспечному малому, однако, не хотелось слыть подлецом. Он убеждал себя, что отец дурит на старости лет, завирается, а между тем смутно чувствовал, что отец прав. Кончилось тем, что Матвей встал и гневно проговорил вслух, как бы обращаясь к отцу, и в голосе его слышалось неподдельное чувство:

— Зачем же ты бросил меня одного в Питере? Зачем сам примером мне не служил своей жизнью и теперь не служишь? Зачем достояние дедово и бабкино спустил все на дурацкие затеи и тоже на разные поганые прихоти? А теперь что тут в доме, наверху? Бригадирское сиротское отделение! Кто тут в доме хозяйничает? Крепостная девка! Не тебе бы говорить, дюжинный бригадир. Есть родители почтенные, которые могут учить уму-разуму и чести дворянской своих сынов, да не ты, старый вертопрах.

Матвей, озлобленный, позвал Федьку, который проходил мимо его горницы, и велел ему укладывать вещи. Федька, глупо ухмыляясь, не понимая смысла того, что делает, начал усердно убирать в сундуки все попадавшееся ему под руки.

Матвей, ходивший по горнице, вдруг остановился, как-то ахнул и выговорил вслух:

— Постой же, родимый, вот так придумал угощение! Будешь ты у праздника…

Матвей быстро вышел из своей комнаты, поднялся наверх, тихонько и осторожно прошел в ту половину дома, где была отдельная горница Аксиньи, и вошел в нее. Аксиньи не было.

«Должно быть, дома нет, — подумал он, — а то всегда тут сидит».

Он повернулся и хотел выходить, но в конце коридора показалась фигура Аксиньи в куцавейке и платке.

Когда она приблизилась к Матвею, он невольно отступил на шаг и ахнул. На Аксинье лица не было.

Она прошла мимо него, опустилась на стул, схватилась руками за голову и начала как-то странно покачиваться из стороны в сторону.

— Что ты? — подступил к ней Матвей, — что с тобой? Хвораешь, что ли? Очумела, что ли? Ныне, сказывают, чума по всем улицам ходит.

— Да, ходит, — выговорила Аксинья, — ходит, ходит… Кабы она и меня взяла.

— Да скажи, в чем дело?

Не скоро добился Матвей толку от взволнованной женщины. Наконец она рассказала, что муж ее опасно болен, может, не выживет, а она принуждена сидеть здесь, у бригадира, и не имеет возможности ухаживать за любимым мужем.

— И все это от каких-нибудь дрянных рублев зависит! — воскликнула вдруг Аксинья. — Будь я богата, сейчас бы счастлива была!

— Ну, вот за этим-то я и пришел. Тебе сколько денег нужно, чтобы все свое дело справить? Ну, вольную и всякое такое! И отсюда уйти… Сколько надо?

Аксинья махнула рукой.

— Да полно махать, дело сказывай скорей. Придет сюда твой бригадир, ты же в дурах останешься. Он меня гонит вон, и я сейчас уезжаю. Говори скорей, сколько тебе денег надо?

Аксинья подняла голову, искаженное лицо ее странно оживилось.

— Барин, не шутите так! Такими шутками убить можно…

— Ах, Создатель мой! — нетерпеливо воскликнул Матвей. — Скажешь ты или нет, — сколько тебе надо?

Матвей достал из кафтана большой бумажник, развернул его и вынул несколько ассигнаций.

— Двести, что ли? триста? четыреста?

— Триста, — выговорила Аксинья как-то бессознательно.

Матвей отделил несколько бумажек, сунул их в руки женщины, захлопнул бумажник, положил в карман и выговорил весело:

— Ну, вот! Когда убежишь?

Аксинья, казалось, потеряла всякую способность размышления. Она сидела на стуле, держа деньги в руках, не шевелилась и не спускала глаз с молодого человека.

Матвей махнул рукой и вышел вон из горницы.