На Москве (Из времени чумы 1771 г.)

— Чего ж пихаешься? — обиделся Бяков. — Ты видишь, каков я человек! — показал он на свои медали.

— Отдавай деньги мои!

— Все ему отдавай! — заговорил Никита.

— Вот они, нате. За делом воровал, кукушка ты этакая! Виданное ли дело, чтобы вор ворованное назад отдавал? Эх ты, щенок паршивый!

И Бяков полез под кафтан и под рубаху и, достав небольшой пакет, зашитый в полотно и надетый на шею вместе с образками, снял и передал Андрееву.

— Сколько тут? — выговорил Андреев с тайным страхом. — Я чай, и половины нет? Говори ты, распоп!

И Андреев невольно стиснул и поднял топор.

— Половина есть, — ей-Богу, есть!

— Берегися! — обратился Андреев к Бякову. — Нет ли на тебе еще? Убью ведь!

Но Бяков хладнокровно и рассудительно возразил:

— Дурень человек! Стоит с топором, по роже совсем злодей, а я тут стану таить. Дурака нашел! Кабы ты теперь, почтенный, без топора у меня их спрашивал, так я, точно, беспременно бы их утаил. А при этаком-то твоем виде, когда жисть вся моя на волоске состоит от твоего топора, стану я в прятки играть! Обыщи. Блох парочки две найдешь!

Андреев концом топора разрезал полотно, вытаскал оттуда деньги и, положив топор около себя, стал считать их. Действительно, было еще более полутораста рублей.

— Все ли тут? — глухо обернулся он к расстриге. — Увижу, что ты пьянствуешь да угощаешься, — все равно убью, отдавай лучше все теперь.

Распоп взмолился на все лады, клялся и божился, что у него остались только две семитки на все и про все.

— Просил третьёвось у дяди Савелья еще дать из эфтих-то. Он не дал, старый черт, вот теперь все равно пропали! — наивно рассказывал Никита.

— Ну, вон! И не попадайтесь мне ни тот, ни другой, а то прямо по начальству. А начальство ничего не сделает, то и сам распоряжусь.

Никита бочком миновал Андреева и шаркнул в дверь, радуясь, что уцелел невредимым.

Вслед за ним Бяков важно, с достоинством двинулся к двери, но приостановился на пороге.

— Наше вам почтение! — выговорил он. — Если будет во мне какая нужда, то в Разгуляе справьтесь. Я человек известный, оченно даже известный. Спросите дядю Савелья, и всякий вам укажет. Мое почтение-с!

Андреев, несмотря на все происшествие, изумленно поглядел в лицо солдата. Он уходил теперь, как если бы наведался в гости к нему, важно, серьезно, даже как-то торжественно. Можно было подумать, что Бяков балуется и скоморошествует.

— Пошел, пошел! — махнул рукой Андреев. — Уходи! Какая мне до тебя нужда будет!

— Я так, собственно, говорю, к примеру, если вам… — начал было дядя Савелий, разводя руками, но Андреев снова поднял на него топор и крикнул:

— Пошел вон!

Оставшись вдвоем, муж и жена переглянулись, Аксинья со всех ног бросилась на шею к своему Васе и выговорила:

— Прости, я виновата во всем. Довольно ль тут?

— Довольно, и за то спасибо. Уж теперь не украдут! — весело вскрикнул Андреев, поднимаясь с места и высоко поднимая руку, в которой держал пачку денег. — Нет, теперь не украдут! Разве вместе с моей головой, вместе с душой из тела вырвут.

XIII

История с расстригой быстро огласилась между разнокалиберным народонаселением «Разгуляя». На несколько дней только и было толку и шуток, что над Никитой, которому судьба послала такое счастье и который не сумел воспользоваться им.

— Слыханное ли дело, — повторяли на все лады молодцы «Разгуляя», — чтоб украсть и вернуть уворованное?

Но вместе с этим огласилось и то обстоятельство, что дворовый Андреев живет на квартире с женой, беглой от своего барина, и в то же время владеет возвращенными деньгами. Тотчас нашлись охотники и донести на Аксинью, и добыть эти деньги, хотя бы и открытым грабежом. В «Разгуляе» были такие молодцы, которые уже по два почти раза бывали в остроге и бежали оттуда. Были и самые отчаянные клейменые каторжники, бежавшие из Сибири.

Не прошло двух дней, как самый дерзкий из всех, гроза «Разгуляя», каторжник, по прозвищу «Рубец», составил нехитрый план и назначил ночь, чтобы, при помощи двух приятелей, зарезать Андреева с женой и отнять деньги.

Прежде всего Рубец разузнал стороной, с кем он будет иметь дело. Разузнав все подробно, он пригласил к себе на помощь приятеля — Марью Харчевну. Этот, конечно, согласился, но, узнав, о ком идет дело, сообразил, что Аксинья — именно та женщина, которую за последнее время разыскивает по всей Москве его барин, Прохор Егорыч.

И Марья Харчевна донес обо всем барину и благодетелю.

Прапорщик карабинерного полка был уже далеко не тот веселый, грубый и самодовольный мошенник. Урок, полученный в Донском монастыре, от которого он был на краю гроба, сильно изменил его. Алтынов, привезенный тогда домой замертво, весь изувеченный, долго был при смерти и когда поднялся на ноги, то все-таки остался хворым человеком. Иван Дмитриев был не настолько глуп, чтобы поколотить Алтынова и нажить злейшего врага: он был убежден, что Алтынов положен в санки и отправлен домой если не мертвый, то, во всяком случае, не переживет истязания. И действительно, только железная природа карабинерного прапорщика могла вынести страшные побои и увечья.