На Москве (Из времени чумы 1771 г.)

— И вы к нам, господин Воробушкин? Знать, вы больше не комиссар? — любезно сказал он, подходя.

Воробушкин объяснил постигшее его горе.

— И при жизни супружницы моей, — сказал он, — мало мне было от нее радости, да и померла будто на смех.

Уля, при известии о смерти Авдотьи Ивановны, невольно ахнула.

— Как? Померла? Когда? Отчего? — воскликнула она, забывая, что сама выдает себя этими вопросами.

— Да померла от чумы, а меня вот сюда отправили, — выговорил Капитон Иваныч и тотчас, обратившись к архимандриту, прибавил просто и любезно: — А вот позвольте вам рекомендовать мою племянницу. Впрочем — что ж я?! — ведь она у вас: вы, стало быть, должны знать ее. Только, признаюсь, удивительно мне очень, что вы…

— Что вы изволите говорить? — сурово и делая вид, что ничего не понимает, сказал Антоний.

Капитон Иваныч объяснился.

— Вы изволите ошибаться, это наш монастырский служка, Борис, живущий вот у Абрама Петровича.

— Борис? Какой Борис? Отец ее, мой брат, Борисом звался, — изумляясь, выговорил Воробушкин.

И наступило вдруг самое странное молчание; все четверо были смущены и не знали, как выбраться из беды.

— Если же вы точно признали в этом служке свою племянницу, — выговорил вдруг строго архимандрит, — то это дело так оставаться не может. Стало быть, я был введен в обман и должен тотчас же донести об этом его преосвященству. Это есть поругание нашей обители и монастырского устава и даже грех пред Господом.

И архимандрит, не дожидаясь ответа или объяснения, отвернулся и отошел от Воробушкина.

— Что вы наделали! Голубчик! Капитон Иваныч! — взмолилась Уля. — Ведь теперь беда будет!

Но Капитон Иваныч окончательно потерялся, ничего не мог сообразить и снова обратился к племяннице с вопросом:

— Да что же все это значит? Я в толк не возьму! Стало, он не знает. Тебя Борисом зовет.

— Да я так сама сказалась. Не могла же я, голубчик мой, служкой одетая, Ульяной сказываться.

— Да зачем? Зачем ты сюда-то попала? Что тебе тут делать у Абрама Петровича?

Уля, вместо всякого ответа, повела, почти потащила своего Капитона Иваныча в келью. Абрам побежал к дядьке, и оба тотчас умышленно скрылись из дома, предоставляя Воробушкину узнать все от самой Ули.

— Эка важность! — сказал Дмитриев отчасти смущенному питомцу. — Ну, узнает все и съест. И дядя-то он ей приходится по тому же обряду самодельного венчания. А вот подумайте лучше. Сбираться надо. Антошка нас авось ныне же и турнет отсюда вон.

Между тем Уля подробно рассказывала Воробушкину, как попала в монастырь и согласилась, из любви к Абраму, на перемену и одежды женской, и имени, и на положение наложницы.

Последнее не сразу понял Воробушкин.

— Ты его любовница! — воскликнул наконец Капитон Иваныч.

— Да ведь я же вам и поясняю это! — просто, с светлой улыбкой на губах отозвалась Уля.

Воробушкин окаменел не от подтверждения известия, а от непонятного ему спокойствия Ули и ясности в ее глазах и в ее голосе.

Уля заговорила опять, рассказывая свое житье в монастыре, и страстно, восторженно описывала Воробушкину, как она любит Абрама.

— Я думала прежде, что я на горе иду, на муку, и вышло, что я не знаю, как и Бога благодарить за свое счастье. Этакого счастья я и ожидать не могла…

Но вдруг Капитон Иваныч, слушавший любимицу, горько залился слезами. Уля, перепуганная, бросилась к нему на шею и начала целовать его.

— Что вы! Что вы! Капитон Иваныч! Родимый! Дорогой! Да об чем же вы? Об покойнице своей, что ли, вспомнили?

— Ах, Улюшка! Да ты что же это? Вчера родилася, что ли? Думалось ли мне до этакого дожить!.. А я-то выбивался из сил, чтобы тебя от бригадира Воротынского спасти… Во что попала-то!.. Ведь теперь никогда тебе уж замуж ни за кого не выйти…

— Вестимо, ни за кого, кроме его, и не пойду! — воскликнула Уля с укоризной, что Воробушкин мог ее заподозрить в противном. — Буду его ждать!

— Как ждать? Чего?..

И Уля объяснила Капитону Иванычу, что как только старуха Ромоданова умрет, так она станет женой Абрама, и он, поступив в гвардию, поедет с ней в Петербург.

— Да ведь это песенка всех этаких поганцев совратителей! Все это враки ихние! — возопил отчаянно Воробушкин. — А ты, овечка моя простодушная, и поверила! Ах, да как это я не углядел!.. Все я виноват, старый, слепой пес!..

И Капитон Иваныч снова принялся плакать.

— Как? Вы не верите! Вы думаете, Абрам Петрович может так обманывать?

И Уля стала доказывать Воробушкину горячо и увлекательно, что стыдно ему заподозривать Ромоданова, что это кровная обида и ей самой. Что она этого и не ждала от доброго и всегда справедливого Капитона Иваныча.

Напрасно Воробушкин убеждал племянницу, что не верит ничему и готов голову отдать «на отруб», что она обманута и барчонком, и его дядькой.

Уля наконец тоже заплакала, глубоко обиженная за себя и Абрама.

— Ну, ладно. Пускай я вру. Пускай будет покуда по-вашему. Но скажи мне, как пошла ты на такой грех и срам? — вдруг переменил разговор Воробушкин.

Уля широко раскрыла глаза и перестала плакать.