На Москве (Из времени чумы 1771 г.)

В первый день молодой барич почти не ел ничего, потом целую ночь не спал, занятый мыслью — куда девалась Уля. Появившийся вдруг в доме новый знакомый и в то же время ходатай по делу барыни, Воробушкин, стал первым другом Абрама.

Капитон Иваныч, найдя такое сочувствие к делу, столь близкому для него, такое участие к себе и его дорогой Уле, сразу полюбил молодого человека. Наивный Капитон Иваныч был слишком далек от мысли предполагать что-либо дурное. Ему казалось так естественно, так просто, что всякий, видевший Улю хоть раз, полюбил ее от души и, конечно, по-братски. Когда ходатайства, поездки Воробушкина к Алтынову не привели ни к чему, когда поездки Ромодановой к Салтыкову, просьбы ее, посылка чиновника от генерал-губернатора, посылка людей с деньгами тоже ни к чему не привели, то Абрам заскучал, и если Воробушкин был в отчаянии, то Абрам тоже не менее Капитона Иваныча думал и горевал по Уле.

В это время и начались сборы. Накануне того дня, когда назначен был отъезд в Донской монастырь, Абрам уж несколько излечился от своей страсти, меньше думал об Уле и больше стал думать о своей собственной судьбе.

Посидев у бабушки в кабинете, выслушав несколько речей о прелестях монастырской жизни, о том, кан приятно и хорошо спасти свою душу и как весело стоять за всенощными, за вечернями, за утренями и за обеднями от зари до зари, Абрам невольно, глядя на веселую бабушку, думал: «Эк, как расписывает… Что бы ей самой попробовать…»

И вдруг, ради потехи, внучек выговорил вслух:

— Бабушка, и впрямь ведь хорошее монастырское житье. Я только теперь уразумел… Ведь просто — чудо!..

— Конечно, голубчик, я же тебе зла не пожелаю.

— Что бы, бабушка, вам тоже в монастырь поступить…

Марья Абрамовна оторопела и так изумилась этому вопросу, что рот разинула. Но Абрам, видно, начинал приучаться лгать и притворяться. Лицо его было так добродушно-серьезно, что бабушка не могла никак предположить, что он сказал это в насмешку.

— Где же мне… Я стара уж… — со вздохом сказала она. Затем она тотчас же простилась с внуком, говоря, чтобы он был готов на другое утро к отъезду.

Абрам ушел было к себе, собрался было лечь спать, но, посидев немного и передумав о новой готовящейся жизни, пошел к своему советчику и любимцу во флигель.

Иван Дмитриев не спал. У него сидел отец Серапион, на столе стояло три штофа водки, из которых один был уж опорожнен.

— Что вы это?! — изумился Абрам, знавший, что Иван Дмитриев вина в рот не берет.

— Ничего… — отвечал дядька. — Присядьте-ка… — И он как-то весело и странно подмигнул Абраму.

И затем он налил новый стакан монаху.

— Я ведь вина не люблю… В рот не беру… — заговорил отец Серапион, но по голосу и глазам видно было, что он уже сильно подгулял.

— Ах, барин… — воскликнул вдруг Иван Дмитриев, — мне вам два словечка надо сказать… Подьте-ка сюда…

И дядька отвел Абрама к окошку и шепнул на ухо:

— Накачиваю святого отца… Вы не мешайте… Надо его до чертей напоить…

— Зачем?.. — шепнул Абрам.

— Стало быть, так нужно… Вы не мешайте, а помогайте, там видно будет…

Через полчаса отец Серапион, которому дядька все подливал вина, был мертвецки пьян и свалился под стол.

— Ну вот, мне больше ничего не надо. Извольте видеть?.. Хорош пес валяется?.. Ах ты псина, псина… — заговорил Иван Дмитриев, качая головой и глядя на пол, где протянулся монах. — А еще в монашеской рясе… Духовное лицо… Надо было мне знать, Абрам Петрович, пьет ли эта животина или не пьет. Давно я смекал, что он пьяница, что они с Анной Захаровной по вечерам наливаются вином, ну, теперь знаю… Своими глазами видел… А это нам на руку… Ведь мы с ним будем жить в монастыре. Вы зачем пришли-то?

Абрам объяснил, что его берет смущение насчет монастыря.

— Покуда далеко было — ничего, а теперь как пришлось ехать — страшно, Иван…

Дядька стал успокаивать своего питомца и снова вееело повторил все то же:

— Все это в наших руках, говорю я вам… захочу я — не будете вы в монастыре…

— Да как же?.. Скажи мне, так я буду спокоен.

— Ну, ладно. Все дело в двух словах. Только раскиньте мыслями да поймите, что я скажу.

— Ну, слушаю.

— Весь фортель, Абрам Петрович, простой. Отдают вас теперь в Донской. Будет коли нам скучно, мы сейчас там напакостим… Какую-нибудь смуту учиним, какое позорище устроим, и сейчас придет приказ: нас оттуда вон…

— Ну, что же?..

— Ну, и пошлют нас в другой монастырь. Мы там еще пуще напакостим… Нас в третий, а мы еще хуже… Нас в четвертый, а там мы и совсем все вверх дном обратим…

И Иван Дмитриев начал хохотать. Глаза его блестели, как будто он ясно видел перед собой все те штуки, которые они будут делать по разным монастырям.

Абрам невольно тоже начал смеяться.

— Поняли вы теперь?.. Как пространствуем мы с вами через монастырей пять, шесть, ну, хоть через десять, нас тотчас же преосвященный и прикажет выгнать и не принимать ни в какой монастырь. Поняли? дело не мудреное…

— А бабушка что же?..

— Бабушка?.. Она, как узнает, будет ахать, да охать, да журить, постращает, что не оставит вам ничего, а завещание все-таки не сделает… Да и сделает, так беды нет… Окромя вас, у нее нет наследников…