На острие меча

— Вы же умница. Подумайте, кто ценнее для человечества — солдафон Никифоров или доктор права Пеев? О вас даже сейчас многие говорят с восторгом: светлая голова, мыслитель… При некоторых условиях для вас можно будет добиться мягкого приговора и быстрого помилования. Такие люди, как вы, доктор Пеев, нужны государству… По секрету: за вас хлопочут Говедаров, Кьосеиванов, Бурев. Между нами, вспомните, Кьосеиванов когда-то был «левым», подвергался репрессиям, но одумался и был прощен. Стал министром-председателем, а теперь посол, доверенное лицо его величества… В конце концов, Сашо, — ты, надеюсь, позволишь называть себя так, по старой памяти? — так вот, в конце концов, ты никого не спасаешь своим упрямством. Я сам похлопочу, если хочешь, перед государем.

— Похлопочите лучше о бане.

— Черт! Как же ты груб, Сашо.

— Не груб, а реалистичен: на помилование не надеюсь и заступничества у Бориса не ищу. Что же касается гигиены, то она здесь, в тюрьме, не в почете у властей. В камерах антисанитария, клопы. Белье черное от грязи.

После этого вывод в баню отменили вообще. Надзиратели ссылались на письменное распоряжение: «На неопределенный срок».

Раз в неделю на допросах появлялся Недев.

Курил душистый табак, щурился. «Никифоров во всем признался. Заявил, что сотрудничал с антифашистами сознательно, и гордится этим».

— Дайте очную ставку!

— Понадобится — дадим.

Через месяц с небольшим к Никифорову вдруг утеряли интерес, целиком переключившись на Александра Георгиева. «Как и на какой основе вы его завербовали? Сколько платили? По каким каналам посылали ему деньги в Берлин? Кто был на связи? Имена, фамилии, клички!»

Пеев иронически приподнял бровь.

— Браво, господа! Вы и сами в это верите?

— Георгиев признался. В Берлине быстро начинают говорить. Сами понимаете: гес-та-по!

— Пытают неповинного? Это омерзительно!

— Он все выдал, ваш Георгиев.

— Под пыткой многие идут на самооговор. Георгиев никогда не был моим помощником.

Допрос вел Недев. Окутанный сладким табачным дымом, он коротко, с театральным восторгом на лице, похлопал кончиками пальцев.

— Браво! Вы, как всегда, предельно логичны, доктор Пеев… Тогда, полагаю, вам ничего не стоит приложить логическую мерку к одному факту. В телеграммах есть ссылки на сообщения Георгиева из Берлина. В вашем доме изъята вся — подчеркиваю: вся! — переписка семьи за много лет. Деловые письма, частные. У вас, как я понимаю, существует завидная привычка сохранять корреспонденцию. Так?

— Допустим.

— Почему же, скажите на милость, среди сотен писем нет ни одного, полученного вами от Георгиева? С какой целью вы их уничтожали?

От быстроты ответа многое зависело. Пеев, в свою очередь, поаплодировал Недеву.

— Браво, полковник! Я совершенно обезоружен. Вы выиграли… Или нет? Скажите, вы внимательно просмотрели переписку?

— Там нет писем от Георгиева!

— Я не о том. Вы обратили внимание на личности адресантов? Не трудитесь вспоминать, я внесу ясность сам: у меня сохранялись лишь те письма, которые посылались членами семьи. Кроме них я оставлял корреспонденцию клиентов. Георгиев не родственник и не клиент. Зачем же было копить его послания, для коллекции?

— Но вы же ссылались на них!

— Ссылался. Письма Георгиева проходили цензуру, в них не содержалось ничего секретного. Я извлекал то, что считал полезным, а затем рвал. Кстати, прошу заметить, что на Георгиева я ссылаюсь реже, чем, скажем, на генерала Даскалова или премьера Филова. Или эти двое вне вашей компетенции, полковник?

После допросов в камеру он возвращался в изнеможении. Обтирался мокрым платком, заставлял себя сделать несколько приседаний. Перебирал в уме подробности, анализировал — не сорвалось ли с языка чего лишнего? Не дал ли зацепки?

Подходил к двери, стучал.

— Я — подследственный! Почему меня лишили бумаги и карандашей!

— Запрещено!

— Требую свидания с начальником тюрьмы.

— Запрещено! И не шумите, свяжем.

Пеев отходил, ложился на койку. Дверь была железная, взгляд упирался в нее, изученную до мельчайших подробностей… Павлов одновременно с приказом о лишении прогулок дал и другой — запирать дверь. В камере висела густая, как желе, спертая вонь. Пеев задыхался, сердце то и дело перехватывал спазм, но стучать, требовать, чтобы открыли, дали глотнуть воздуха, было бессмысленно. «Запрещено!»

Дважды по ночам ему становилось плохо. Приходил врач, щупал пульс, качал головой. Обещал добиться отмены запретов, но ничего не менялось.

Однажды, когда вели на допрос, в нижнем коридоре Пеев чуть ли не лицом к лицу столкнулся с Елисаветой.

Серое платье, серое лицо.

Елисавета вскинула руки к вискам.

— Сашо!

— Эль? Ты арестована?

— Да, и Митко тоже…

Надзиратели отшвырнули их друг от друга.

— Я в двадцать четвертой, а Митко в девятнадцатой!

— Эль… Вас должны освободить… Вы же не виноваты!

Его толкнули с такой силой, что он еле устоял на ногах. Когда выпрямился, Елисаветы в коридоре не было.

В кабинет Гешева вошел с изуродованным гримасой лицом. Знал, что это так, но ничего не мог с собой поделать. Сказал гневно: