На острове

Кинотеатра, в котором он получил прозвище Американец, больше не было. На его месте стояла круглосуточная бензозаправка с ярко освещенным киоском, торговавшим прохладительными напитками и чипсами. Бензозаправщики в красно-желтой форме насвистывали, заливая в машины бензин и протирая окна. Через дорогу высилась многоуровневая парковка, а за ней, там, где раньше был общественный парк, строилось еще одно здание. Самуэль поднял голову, чтобы рассмотреть его, и услышал ночного сторожа, вышедшего из своей кабинки:

«Понтовое место, а?»

«А что это?»

«Это? Это будет молл – ну, знаешь, типа торгового центра. На четырех уровнях будут магазины: на одном только еда и рестораны, всякое такое, на другом – каток и игровая зона, а на верхнем – только для самых понтовых VIP, с вертолетной площадкой на крыше».

«Вертолетной?»

«Это все строит какой-то нефтяной шейх с Ближнего Востока или типа того. Когда построит, хочет все покрасить золотом, снаружи и внутри. Людям надо будет носить солнечные очки, чтобы не ослепнуть».

«А как же парк?»

«Ну, это да, печаль, но что-то от него останется. К тому же, знаешь, появится много рабочих мест. То, что нужно сейчас стране. И инвесторы теперь, знаешь, теперь, когда… ну, ситуация поменялась в политическом плане, после всего, что было».

«Да, понимаю».

«Эй, тебе работа не нужна, а? То есть без обид, но я просто подумал, знаешь, мало ли. Если надо, могу замолвить словечко. Им тут нужны будут чистильщики».

«Здесь?»

«Где же еще? – Сторож хохотнул, а потом, обратив внимание, как Самуэль осматривает здание, спросил: – Слушай, ты первый раз в городе?»

«Нет, я вырос неподалеку, но долго отсутствовал».

«Постой, – сторож перестал улыбаться, – ты, что ли, из этих? Которых амнистировали?»

«Да. Из этих».

«Слушай, эта работа… я сомневаюсь… то есть им тут неприятностей не надо. Это понтовое место. Им не надо проблем и неприятностей, всякого такого».

«Да, я понимаю».

«Теперь все по-другому. Неприятности никому не нужны, понимаешь? Мы просто хотим жить своей жизнью. Мы не хотим ничего затевать. Сейчас все хорошо».

«Не волнуйся. Неприятностей не будет. Спасибо за заботу, но не волнуйся, я ухожу».

Несмотря на прошедшие годы, прогресс почти не коснулся трущоб. Они даже разрослись, захватив ближайшие кварталы, прежде считавшиеся благополучными. Самуэль шел по улицам, глядя на жалкие лачуги по обеим сторонам, и не узнавал их. Многоквартирник, где жили его родители, пестрел граффити, а большинство окон были выбиты. Дорожки между зданиями и лачугами были завалены мусором. Он просто лез под ноги.

Самуэль шел сквозь запах и шум с нелегким чувством. Пусть его не было в городе много лет, он не мог представить, как сильно изменился мир за стенами тюрьмы. Мысленно он видел сына младенцем, сестру – подростком, их дом – новым, и все были живы. Улицы в его представлении по-прежнему внушали угрозу, и люди метались туда-сюда, пригнув головы, опасаясь солдат. Но реальный город, каким он стал, был незнаком Самуэлю. Все эти машины и мотоциклы, в таких количествах, каких он не мог и представить; ночные рынки и киоски, и люди, выпивающие после наступления темноты. Такая свобода настораживала Самуэля, и он не мог расслабиться, прислушиваясь, наблюдая, ожидая в любой момент, что ему сунут в лицо винтовку и скажут, что он арестован. А затем вернут во Дворец, где он будет доживать свои дни. Но солдат не было. Они остались в прошлом. Как и всякие ограничения.

Тем не менее Диктатор не исчез совсем. Он остался на ржавых билбордах в самых паршивых местах; плакаты настолько выцвели и пожухли от времени, что от лица остался лишь контур. Но Самуэль помнил эти плакаты, изображавшие человека с округлым улыбающимся лицом, с выражением отеческой любви, властности и мудрости. Помнил, как он внушал чувства лести и поклонения. Этот лик был повсюду, всевидящий, никогда не моргающий. Посягательство на его изображение приравнивалось к государственной измене, поэтому никто их не трогал, даже сейчас, когда это не возбранялось и все вокруг было разрисовано и исписано самым вульгарным образом.

Стыд и вина, давившие на Самуэля, удерживали его от дальнейших поисков. Он не пытался разыскать едальню, в которой познакомился с бывшими товарищами, или дом, где жила Мирия, не говоря о кульверте, где они как-то раз занимались любовью; он помнил, как обдирал колени о кирпичную стену, а Мирия шипела: «Давай быстрей, давай». Но больше всего он, пожалуй, сторонился площади. Он знал, что статуи там больше нет; ее убрали вскоре после того, как Диктатора наконец свалил яд, который ему несколько недель подмешивал один из его советников. Диктатор к тому времени был уже стариком и параноил со страшной силой. За спиной у него шептались о маразме, о слабеющем рассудке, но тело его оставалось сильным и упорно боролось за жизнь, так что казалось, он еще мог поправиться и встать с постели.