На пиру богов

И совсем не о личном фактическом одиночестве, т. е. уединении, говорю я, так как если бы я жил и на необитаемом острове, то все было бы то же. И нельзя также дружбой утолять эту жажду (я постигаю это совершенно точно), о которой умел Ты раскрыть как бы откровение, ибо дружба, и по Твоему постижению, есть клетчатое строение организма Церкви и жизненна только в Церкви, как мистической социальности, ценна только церковностью, т. е. предполагает уже ее наличность, но ни в коем случае ее не замешает, иначе получается опаснейшее упование на сынов человеческих, «прелесть» вдвоем («Эрн и Свенцицкий» перед нашими глазами в этой мистической фирме прошел пример такого церковного самообмана), и как не люблю и не чту я Тебя, но даже в отношении к Тебе я не хотел бы совершить ошибку религиозного суждения: дружба есть Церковь и в Церкви, но Церковь ни в каком случае не должна сделаться Дружбой, не есть Дружба. Словом, и дружба дает ответ совсем на другое чувство, на другое алкание, чем то, которое все более овладевало моей душой. Все, что я знал и что было в моей душе, оставалось на месте, кристаллизовалось и крепло. Но вместе с этой четкостью церковного сознания непрестанно вставало и новое чувство: душа куда-то тянулась своими щупальцами, что-то искала, около чего можно утвердиться, обвиться и зацвести… И все ответы, которые имеются и которые с наибольшим блеском и полнотою дал Ты о столпе и утверждении истины, стали недостаточны, потому что сделались понятны в своей неполноте, человеческом, слишком человеческом видении и постольку неизбежной стилизации. И главное, неполноте, ибо и для Тебя самого Церковь не есть только умное видение, которое постигается умным видением, ощущается духовным художеством, опознается духовным вкусом, суждением красоты духовной: София – Дружба – Ревность etc., но есть и действительно столп и утверждение истины. Не только динамика, о которой можно говорить лишь глаголом, но и статика – имя существительное. Ведь и для Тебя Церковность есть не только мистическая жизнь, но и грани, столпообразно утвержденные, железный нерушимый иерархический строй, власть, полагающая предел всякому самовластию. Ты выявил всю женственную полноту Церкви, но где же мужественная? Где Камень Церкви? Я отвлекаюсь, вместо того чтобы повествовать, начинаю спорить, но ведь я постоянно смотрелся и смотрюсь в Твое духовное зеркало – и хочу быть не только Тобою понятым, но Тебя к себе подвинуть, какова бы ни была моя малость. Как же могу не хотеть я этого, если сознаю себя на пути истины и сама Истина помогает отрокам своим… Из всей суммы моих переживаний личных и патриотических, молитвенных и приходских, из всего опыта русского священника в наши дни в темной глуби церковного сознания все явственнее высверливалась воронка, намечающая новый его центр. И я долго не умел сознать, что это значит…

Это было в одну октябрьскую бессонную ночь 1921 г. в Ялте: в ночной тоске неслись мои всегдашние думы – о России, о православии, о будущем. И вдруг… «была на мне рука Господня», иначе я не умею этого определить и понять, налетел на меня вихрь, сердце забилось, и что-то явственно и несомненно проговорило во мне ответ: в Рим! Свидетельствую, что это было для меня самого ново, неожиданно и как-то принудительно. Мысли понеслись, обгоняя и тесня друг друга, развертывая свою панораму. После этой ночи я еще раз в жизни встал новым человеком, с новой идеей в душе, с новой темой жизни… Я был в каком-то радостном изумлении и ужасе, я боролся с Богом и спорил с Ним. Ибо знал я, что это для меня географически значит, знал, как слабы мои силы, знал, что на эти, немногие уже оставшиеся годы старости возлагается непосильное бремя, но Бог сильнее нас и нельзя Ему противиться. А вместе с тем были и свет, и радость, и новая жизнь… Ну вот. Теперь я Тебе все сказал, остальное Ты поймешь сам: «vexilla regni». Но все-таки кое-что прибавлю.