На пиру богов

Я упомянул еще нашу вечную церковную двусмысленность и многосмысленность. Ты знаешь, о чем я говорю. У нас нет, кроме области тайнодействия и священнодействия, т. е. апостольского иерархического преемства, ничего бесспорного и не двусмысленного. Имеем ли мы каноническую, не узурпированную власть? Мы позабыли, когда ее имели, если только когда-либо имели. И всякая власть у нас есть очень ревностное и иногда лютое начальство (и тем лютее, чем узурпативнее), но поражена роковою двусмысленностью, так что не то ей должно повиноваться за страх и за совесть, не то с нею греховно общаться. Всего мучительнее это чувствовалось на патриархе, который обречен был собою трагически выявить это каноническое недоразумение (разве патриарх имел церковную власть?), и я уж не говорю о том, что было и что будет после него… Двусмысленна наша догматика: мы с Тобой признаем (или не признаем) немало того, что совсем иначе расценивает церковная власть, этим не смущаясь, но в то же время всегда рискуя попасть под ее канонический шаг. И, в частности, даже и в теперешнем своем состоянии я продолжаю считать себя православным, хотя знаю, насколько расхожусь с официальным, но всегда «блуждающим» богословием. И даже в самом важном пункте: в канонизации святых и в литургических и канонических новшествах, больших и малых, – не устранена эта двусмысленность, связанная с отсутствием единой высшей церковной власти, какая-то церковная нелегальность; и чем больше вдумываешься в это зло, тем оно становится болезненнее. Да какие еще канонизации и новшества можем мы увидать в русской церкви… И этот тупик не имеет исхода. До тех пор, пока все было сковано и неподвижно, была личина канонического благообразия, теперь же все оттаяло и завоняло. Но мы горячимся в вопросе об Имени Божием, но ведь этот догмат в приятии или неприятии его одинаково обречен остаться канонической двусмысленностью, потому что в лучшем случае даже поместный собор не будет властен изрекать догматическое определение (да если он изречет нам неприемлемое, мы ведь этот собор все равно не признаем, не «реципируем»). А Вселенского собора быть не может, некому его авторитетно созвать! Да и какая же будет гарантия того, что каждый следующий поместный собор не станет пересматривать дела в противоположном смысле, как было это с константинопольскими соборами относительно паламитских споров, где три собора, на протяжении менее десяти лет, постановили три взаимно противоположных решения, в соответствии сменам политических влияний при дворе (кстати, Ты почему-то всерьез берешь эти соборы в качестве авторитета, почему?). Ведь поместный-то собор обречен всяким случайностям. Мы обречены и в настоящем и в будущем на эту церковную двусмысленность и зыбкость, и при каждой попытке пошевелиться будем тонуть и вязнуть. Так жить нельзя. Это – грех перед Духом Святым и Невестой Христовой! Мы обречены на церковную двусмысленность и протестантизм, роковой, неизбывный. Да, протестантизм! Мне казалось, что я всю свою сознательную жизнь воевал с протестантизмом, и это верно, поскольку я имел пред собою протестантизм рационалистический, безвкусный, и я искренно удивлялся и не понимал, когда сам подпадал с католической стороны упреку в протестантизме, теперь понимаю: страшен не протестантизм исторический, который даже совсем не страшен, ибо распространяется по закону всякого сектантства и самочиния, но протестантизм мистический, религиозно-философский, даже церковный, который и является нашим общим уделом при параличе церковности. Таким взглядом смотрю я теперь и на свой путь, и на Твой. Трудно богатому внити в Царствие Божие, и так Ты богат и силен своим богатством, которое знаешь, что неразличима Твоя человеческая, гениальная и церковная, сила, одна переходит в другую, одна с другой смешивается. В Твоем человеческом хочу и знаю столько твердости и стали, какое бы христианское ли или стоическое, православное или католическое сказуемое ни соединялось с этим подлежащим, во всяком случае получался бы некий «столп и утверждение», о который можно было бы обвиваться слабой и гибкой поросли (как я о Тебя обвивался). Но та лучше других – один только Ты знаешь и трудности этого богатства. Ты Венера Милосская, которая везде радует и утешает своим благородством и красотою, будь Ты неоплатоник (каким Тебя, в сущности, родила природа) или христианин, и Ты всегда подвижник и аскет идеи, каковы бы они ни были. Одним словом, всякое прилагательное к Твоему существительному так грандиозно, дорого и прекрасно, что оно чарует само по себе, даже если бы Ты был не христианин и поскольку Ты не христианин, по крайней мере греко-российский (русского, несмотря на всю стилизацию и пристрастие Твое, в Тебе вообще мало, и по крови, и по духу, да это и хорошо, потому что в русской жизни не может – или еще не может – образоваться такой кристалл). И тем не менее все это надо как-то отмысливать, чтобы поставить вопрос по церковному существу, где идет речь только о корневых связях, а не цветах и плодах: не все то, что гениально речет Фл., будет и церковно в то же время, будет голосом церкви в нем и через него. А в то же время задания церковности, в соответствии его дарам, безмерно увеличиваются: не церковь, но сам он становится для себя и для других «столпом и утверждением истины», в себе нащупывая его и приукрашая («цветовод», балагурит Терн., «стилизатор», ругается Б., а в сущности, в известном смысле оба правы). Сила Твоя такова, что с нею, если знать ее, как Ты сам ее знаешь, не справиться не только моей малости, но и посильнее меня, думаю я, прямо не справиться никому с Твоим суеверное чувство возбуждающим, сверхъестественным прозорливством. Ты в своем роде сам по себе непогрешимый папа своею силою, и это Твое природное папство покоряет, а все-таки и Ты не папа, и Твое слово о Церкви не есть слово Церкви. Потому буду дерзать и о Тебе. Я помню, Ты писал мне еще студентом: моя идея – православие. Помни, и тогда я был поражен этим, а теперь, при свете заходящего солнца своей жизни, часто думая об этом, поражаюсь: да, это так, у Тебя есть Твое православие, которое, к лучшему или худшему, но отличается от исторического православия настолько, что даже ему непонятно (ведь Ты-то знаешь, насколько Ты остаешься непонятым, и притом не в математиках и абракадабрах своих, но прямо в насущном куске церковного своего хлеба, который Ты показываешь в Столпе), так что, в сущности, православны либо они, либо Ты. Мало того, Ты внутренне, что называется, и усом не ведешь от этого церковного своего одиночества или же ему, церковному телу, Ты противопоставляешь ἕν διὰ δυοιν дружбы, чтобы уж окончательно от них отвязаться. А при этом Ты берешь от них (да, «от них») таинство священства и власть его, ты даже слушаешься их, гнешься перед ними, их велений даже не уважая (как это заклеивание слова Софии в диссертации по требованию епископа), но при этом остаешься сам себе папой, сам себе «столп и утверждение», которое Ты, в довершение всего, проецируешь на экране православия. И это Твой рок, пока Ты в себе же не найдешь не только столпа и утверждения, но и столпа утверждения, скалы ап. Петра, не услышишь твердый голос и веление Петра… Я сейчас не жду этого и не могу даже себе представить, но я думаю невольно, какое потрясение произойдет в духовном мире, когда Ты увидишь в себе свой протестантизм, т. е. индивидуализм, свое церковное одиночество, из которого выводит только твердая рука того, кому поведено Богом утвердить братьев своих… Надеюсь, Ты поймешь эти мои неумелые и неуклюжие потуги выразить мысль: разумеется, без этого личного мистицизма, догматоискательства, вообще без личного творчества нет жизни, нет ее и в недрах католичества, с папой, но есть антиномически сопряженный полюс – самоотречения, победы над протестантизмом своей мысли, чувства, искания и обретение для себя, действительно столпа и утверждения в истине, и это мучительно радостно и сладостно, потому что это не-я, но сверх-я,

церковь и ее священная власть, авторитет. Сколько несправедливостей сказано было (даже и Ты их повторяешь в Столпе) о внешнем характере этого авторитета (как будто авторитет Вселенских соборов менее внешний, чем папы), но главная разница между авторитетом папы и соборов (ибо факт непогрешимости церкви и, стало быть, вероучительского ее авторитета не подвергается сомнению) в том, что соборы дело прошлого, археология, что не связывает или мало связывает меня в сегодняшних исканиях, нам слава Богу! – становится снова нужен Вселенский собор, а его не только нет, но и не может быть на Востоке, а папа – живой авторитет, голос церкви in actu, с которым не только всегда надо считаться, но перед которым надо быть всегда готовым и преклониться его велениям отдаться, победив в себе протестантизм, ибо последний есть постоянная возможность, духовное искушение, всегда подстерегающее, естественный человек, жертвоприносимый на алтаре веры. Борьба с собственными противоречиями есть подвиг веры, самозаклание, которого не хочет, ненавидит мирской человек, и вот почему повсюду такая вражда против католичества, которой не возбуждает расплывчатое и дряблое («кроткое»), а потому терпимое, нетребовательное православие. И конечно, для эстетического протестантизма как удобно и соблазнительно подменить жесткую и твердую скалу авторитета «эстетическим критерием», духовным вкусом, религиозным эстетством, тем более что и на самом деле на своем месте и в своей области это высокая и незаменимая сила (разве католики это хуже нас знают?), и это смешение сопровождается смешением карт, при котором получаются типичные тупики и порочные круги, и в конце концов единственным критерием церковности остается естественно протестантствующее ego самого автора, которому удалось обойти вопрос и ввести себя в самообман церковности: und der Konig absolut etc. А по отношению к инакомыслящим духовный вкус имеет про запас и духовный меч: обвинение в «прелести», в которой и обольщается вся католическая церковь (как мне больно даже и у Тебя встретить эти несправедливые отзывы о Фоме Кемпийском, о Франциске: как ни велик для меня Твой авторитет и как ни тонок Твой художественный вкус, но даже и меня он не может заставить голословно в этом Тебе поверить).