На пиру богов

Все это было бы верно и безотносительно к русским вопросам, но гибель России, и катастрофический развал русской церкви, и явное гниение русского народа являются громами и трубными гласами с неба. В истории церкви и в мировой истории теперешнее время в России аналогично с падением Византии, только здесь внутреннее, а там внешнее завоевания, аналогичны и вопросы, и нестроения, и настроения, только различен возраст мировой истории: тогда пал Второй Рим и под обломками своими похоронил царскую, константинопольскую церковь (ибо эллинская эпигонская церковь после него принадлежит уже к иной эпохе, в сущности пережила себя и, как пережиток, потеряла и свой исторический смысл и силу жизни), но начинался Третий Рим, хотя и второго издания, московский, возникала новая царская церковь, которой первым сознательным цезарепапой был Грозный. (Я говорю здесь кратко, намеками, намечаю ходы мысли пунктиром, но для Тебя достаточно. Ты поймешь.) Русская революция, отняв царя, обезглавила русскую церковь и лишила главы греко-российство, она неудержимо рассыпается, и это происходит на наших глазах: извне гонения и удары, внутри протестантизм, если не хуже. А ему может быть противопоставлен в лучшем случае лишь консерватизм, неподвижность и реставраторство. И этого развала не остановить, из этого канонического болота, в котором мы завязли, не вылезти. Разумеется, остаются и останутся мистические точки, алтари, но историческая церковь своими силами не восстановится и даже не удержит того, что имеет, как под страшными внешними ударами, так еще более под давлением своего собственного внутреннего бессилия; к тому же надвигается церковное невежество и одичание, которое постигло и греческую церковь (и ведь Византия-то была не чета Москве). Нужно смотреть горькой действительности в лице бесстрашно, и Ты все это знаешь. Тебя не нужно убеждать в этом, потому что и без того Ты, по-видимому, не видишь в широкой русской церкви, по крайней мере клире, ничего, кроме «пошлости». Я так не смотрю, я вижу здесь церковную трагедию и церковную кару – за бунт и клятвопреступление против VIII Вселенского собора. Собор всероссийский, патриаршество, разные заплаты, все это очень быстро раскрылось в своем бессилии. Или Россия безвозвратно погибла вместе с Русской православной церковью (как, в сущности, погибла в 1453 г. Византия, ибо теперешние греки и не эллины, и не византийцы) или… должны быть новые исторические дрожжи, новый Херсонис, μετάβασις εἰς ἃλλ ο γένος, поворот с востока (уже не существующего) на запад. Я заново проверил свою «русскую идею», и результаты вполне неожиданно оказались в полном единомыслии с Чаадаевым и Вл. Соловьевым (и как раз в том, в чем я его особенно высокомерно третировал, теперь я вижу в нем истинного служителя Божия). Здесь я ожидаю, что Ты с эсхатологическим фатализмом скажешь: не бывает второго рождения, поздно. А я слышу в происходящем: се Аз творю все новое – и всякое леонтьевство просто грешно. Тут решает, конечно, внутренний голос, шестое чувство: кончена ли история и начался уже конец или же будет история и мы в истории? Раньше я был очень падок, вместе со всеми дилетантствующими литераторами, к безответственному и, в сущности, дряблому и трусливому эсхатологизму. Теперь я ясно вижу, как много было здесь и поэм, и иллюзионизма, который свою «имагинацию» принимает за мистическую реальность (сколько за эти годы я прозрел в себе таких имагинаций, и как отрезвляюще было это прозрение), и просто неумения приняться за дело (этого умения я, конечно, не приобрел, так бездельником и умру, но приношу Богу покаяние в своем безделии. Ты опять-таки отлично понимаешь, о чем я говорю). За эти годы исканий и в этом уединении я открыл очень простые, но верные вещи: о себе – что я умру, как все люди, и с благодарной покорностью и умилением это приемлю, а раньше я искренно шмидтианствовал с соответствующей мистической имагинацией, что я не вкушу смерти по случаю преображения; о мире же – что история еще не кончилась, и что думать так грех, и надо ориентироваться на историю, и мне стало казаться (но только казаться, это может быть еще и δόξα),

что ранее конца предстоит еще великий расцвет христианства, новые средние века (о чем и Ты говоришь), и Россия, пережив посланную ей небом трагическую судьбу, предопределенную в Херсонисе, где греки вместе с крещением отравили нас своим завистливым и надменным особнячеством, еще начнет новую жизнь вместе со всей христианской Европой. И когда мистически изгладятся следы антихристовой подделки Белого Царя, цезарепапы, под водительством Петра она исполнит свое дело, которое есть все-таки тоже Белое Царство. Но для этого нужна μετάνοια, а затем и другое воспитание. В теперешнем виде русский характер не годится никуда: это кисель без всякого костяка, это действительно рабье состояние, почему теперешняя Совроссия и есть грандиозный муравейник рабов. И это рабство должно быть побеждено, новый русский человек, перед которым растерянно остановился Достоевский да так в Алеше ничего и не умел сказать (а бессознательно говорил о светском ордене, т. е. о том, что сам ругал католическим иезуитством). Православие – «греко-российство» оказалось несостоятельно в деле воспитания русского народа, и это потому, что оно само было больно схизмой и рабством, ибо всегда было это рабство, оно-то и растопило кости и мышцы ее. Не думай, конечно, что я наивно и просто призываю иезуитов (хотя действительно как-то незаметно для себя все положительнее отношусь к духовному католическому рыцарству), но я верю, что если в нас произойдет в этом отношении сдвиг и покаяние, то это учтено будет и в небесах и на весах истории. Ведь теперь, как и вообще во времена кризиса, приходится думать не о массах, но о командном составе, о горсти людей, верных, отважных, сильных, которые могут сделать великие дела, но их нужно воспитать. Если говорить внешне и грубо (только не пользуйся этим для полемических инвектив), нужны орденские организации, которые не соответствуют русскому безвластию, соединенному с рабством. Нужны новые дрожжи. Но и это соображение пахнет утилитаризмом. Думать о единении с западной церковью повелевает истина, и это все. Ты скажешь, конечно: есть ли и там жизнь? живо ли католичество и способно ли оно влить жизнь, которой само не живет? Для меня нет такого вопроса. Но, конечно, я думаю, что соединение с Востоком и для Запада было бы грандиозным событием, наступлением полноты Церкви, которое явилось бы началом новой эпохи в истории. Ты скажешь, как говаривал прежде: из этого ничего не выйдет, католичество и православие окажутся несоединенными до второго пришествия. Значит, можно соединяться со всяким западным паскудством: протестантизмом, антропософством, интернационалом, но не с Церковью. Так можно было еще судить ну хотя до революции, а не теперь. Но главное, я думаю, что так судить грех, нам не дано, не позволено. Пусть Хозяин заботится об урожае, надо его сеять. Еще скажут многие (наш милейший М. А., вся наивность и беспомощность православствования и вражды к католичеству особенно типичные): слопают нас, конечно, «о. о. иезуиты», и все тут, бойтесь волков в овечьей одежде. Скажу на это: нас все равно уже слопали и лопают, поздно этим пугать, но кто лопает? Все, только не христиане, так что этот страх фальшив и преувеличен. Кроме того, что я ничего, кроме хорошего, для русской дряблости и безвольности не жду от католического воспитания, которое может ведь оказаться единственным светом in partibus inndelium (ведь к тому идет дело), я не боюсь этого. Я верю и знаю русскую душу, русскую одаренность, вообще русский гений, который нуждается в воспитании, но не боится его. К тому же время национальных внешних перегородок отошло в прошлое, в мире царит интернационал и национальность есть теперь факт внутренний, духовный, первозданный. И как раньше в Московии мы могли домариноваться до раскола и смуты и просто задохнуться, и Петр насильственно разбил окно и впустил воздуху, так и теперь надо нам спасаться от своей несостоятельности, но не светски и безбожно, а единением с Церковью. Повторяю, это трагедия. Пред судом всемирной истории русский народ не виноват за то, что поезд его, поставленный на запасной путь, ударился в тупик, но виноваты все те, кто не выведет его из этого тупика, не сознают его, не помогут. Я пока говорю не о конкретностях, но об исторических заданиях. Но, говорят (даже и у Тебя это проглядывает), католическая духовная жизнь, их святость, их мистика – это духовная прелесть, есть только один и единый путь духовной жизни в православии, в старчестве. Я этому просто не верю и не придам значения этим общим жестам. Дары различны, и служение различно, и этот единый духовный путь есть или бледная отвлеченность, стена, не соответствующая многообразию духовного опыта Востока, особенно в разные эпохи церковной истории, или же этот путь, истина и жизнь есть Христос, по попробуйте отнять Христа у Западной Церкви – до разделения или после разделения? Нужно быть Антонием Волынским (и к нему, увы! от страха пред католичеством, который в глубине души непрестанно испытывают православные, знаю это и по своему опыту, присоединяются многие), чтобы пойти на такое братоубийственное осуждение, его я оставляю без рассмотрения. Разумеется, западные всегда – и до разделения церквей – были смелее , чем восточные, это-то и явилось естественной почвой для растущего отчуждения и разделения, однако, это отчуждение давно уже преодолевается внутренним проникновением Запада в наше богословие, в нашу культуру и литературу. А затем чем же нужно быть, чтобы сказать, что все не наше есть прелесть? То немногое, через что я чувствую и знаю эту жизнь, напротив, возбуждает лишь удивление, даже при чуткости своей: готика, схоластика, Данте и Фома Аквинский, Франциск и Игнатий Лойола и т. д. И во мне только радость возбуждает мысль, что есть целый мир чуждый, но и вместе родной, который еще остается не изведан. И то же самое я думаю и про религиозную их практику, про их духовные ордена, и ораторию, и их литургические особенности (культ Сердца Иисусова, Богоматери, почитание Евхаристии и под.). Да я почти не сомневаюсь, что Тебя мне не нужно в этом убеждать. Разумеется, форма латинского богословия и его стиль, с которым связаны и некоторые особенности католического богословия (ее столь преувеличенный и часто столь недопонятый и недооцененный «юридизм»), имеет в себе много специфически латинского, что, вероятно, останется нам по существу чуждым, но что как раз более всего – положительно или отрицательно, сознательно или бессознательно – повлияло на наше школьное богословие. Да и что мы вообще, по совести говоря, можем противопоставить как свой стиль? У византийцев (конечно, не у теперешних греков) было, а у нас: творения св. Сергия или митрополита Антония? Или разве opera omnia Флоренского, но они еще дальше от «православного стиля», чем католическое богословие. Скажу одно: я большую часть жизни, как Ты знаешь, возился с протестантами, и теперь, когда открылись у меня глаза и для католического богословия, я чувствую себя в родном мире, который доселе почему-то оставался чужд…