На пиру богов

Беженец. Конечно, художник не богослов, притом в нем нет той сознательности и остроты зрения, чтобы отдавать себе отчет в полном значении своих образов. Однако замысел Достоевского был, конечно, в Карамазовых не иной, как тот, чтобы показать Православие, то есть Церковь, в ее силе и правде, и это сделано в образе Зосимы с его окружением, в котором на первом плане Алеша. Здесь одинаково характерно и то, что есть, и то, чего нет, а нет, собственно, ничего, что образует конкретную историческую Церковь, помимо отвлеченного «единства в любви и свободе», и в результате все-таки беспоповство. Оптинцы завопили вместе с Константином Леонтьевым против всякого портретного сходства с действительным отцом Амвросием, но это-то не важно, а важно то, что Зосима оказался на каком-то необитаемом острове, на котором и нашел его Алеша. Представьте себе, в самом деле, что вы никогда ничего не слыхали и не знаете об историческом Православии, но прочитали брошюры Хомякова об «единстве веры и любви» и романы Достоевского на ту же тему. Какое представление составится и составится ли какое-либо о живом, реальном Православии? Ведь и то и другое может относиться одинаково и к квакерам, и к гернгугерам, и духоборам, кто же не признает себя единством в любви и свободе и откажется от Зосимы? И в рамках Диккенса, столь влиявшего на Достоевского, это отлично укладывается. Коротко говоря, в этих литературных мечтаниях, так же, как и в теории старчества, сказывается живое искание церковности, но в то же время и отсутствие ее, то есть тот самый паралич Церкви, который думали связать с наличностью Синода. Впрочем, все это частности и симптомы, а есть одна важная и серьезная сторона нашей церковной жизни, которая совершенно не находит выражения одинаково ни в синодальный, ни в патриарший периоды, и в этом отношении патриаршество ровно ничего не изменило и бессильно было бы что-либо изменить. Я разумею

отсутствие вероучительного авторитета в Русской Церкви.

III

Светский богослов. Это что еще такое, вы отрицаете, что ли, непогрешимость Церкви?

Беженец. Нет, конечно. Раз я верую в Церковь, тем самым я исповедую и ее догматическую непогрешимость. И в том, что касается прошлого и уже решенного, дело обстоит благополучно: Вселенские соборы, принятые Церковью, «изволися Духу Святому и нам». Но как быть с вновь возникающими догматическими вопросами, если только суждено им возникнуть?

Светский богослов

. Также точно: они подлежат соборному обсуждению и общецерковному решению.

Беженец. Вот здесь-то и начинаются трудности. Во-первых, представляет ли вероучительный авторитет церковный Собор как таковой, хотя он и действует с провозглашением: изволися Духу Святому и нам? Известно, как учат по этому поводу католики: авторитетность Собора дается Папой, его согласием. Но и наши «учители Церкви» утверждают, что авторитетность соборного определения устанавливается его принятием «телом Церкви», «церковным народом», рецепцией. Правда, есть и такие, которые, особенно в пылу полемики с католиками, утверждают прямо, что высшим началом законодательной и судебной власти, которой принадлежит и непогрешимость в делах веры и благочестия, является Вселенский собор, но эта официальная доктрина не разделяется учителями Церкви славянофильской. Действительно, возможен Ефесский Разбойничий Собор, еретический, и Флорентийский Собор, не принятый «телом» Московской Церкви в лице московского царя Василия. Тем не менее остается порочный круг: Собор утверждается телом, а тело взирает на Собор, причем выходит, что факт Собора может оказаться случайностью, ненужностью, если решающее значение вовсе и не принадлежит Собору.

Светский богослов. Да, принятие догматического определения, озарение Духом Святым догматического сознания Церкви есть чудо, жизнь Церкви и есть непрестанно совершающееся чудо, и кто этого не знает, тот вне Церкви, и его рационализм остается глух перед доводами веры, но будет требовать внешнего авторитета; мы знаем, куда ведет этот путь – к двум разновидностям рационализма: Католичеству и Протестантству.