«На пиру Мнемозины»: Интертексты Иосифа Бродского

Знак разделенности, отчужденности в поэтическом мире Бродского — неуслышанность, невозможность коммуникации, а соответствующая поэтическая формула — невозможный телефонный разговор / звонок.

Я говорю с тобой, и не моя вина,если не слышно.(«Послесловие», 1987 [III; 150])<…> И палец, вращая дискзимней луны, обретает бесцветный писк«занято»; и это звук во многораз неизбежней, чем голос Бога.(«Темза в Челси», 1974 [II; 352])<…> покамест палецнабирает свой номер, рука опускает трубку.

(«В Англии», VI «Йорк», 1977 [II; 439])<…> Мы — только частикрупного целого, из коего вьется нитьк нам, как шнур телефона, от динозавраоставляя простой позвоночник. Но позвонитьпо нему больше некуда, кроме как в послезавтра,где откликнется лишь инвалид — занепотерявший конечность, подругу, душуесть продукт эволюции. И набрать этот номер мнекак выползти из воды на сушу.(«До сих пор, вспоминая твой голос, я прихожу…», 1982 [III; 68])[31]

Но ничего не набрать, чтоб звонком извлечьОдушевленную вещь из недр каменоломни.(«Корнелию Долабелле», 1995 [IV (2); 199])

Один из вероятных источников этой поэтической формулы — строки из повести Осипа Мандельштама «Египетская марка», в которых говорится о главном герое: «С таким же успехом он мог бы позвонить к Прозерпине или к Персефоне, куда телефон еще не проведен»[32]. У Мандельштама упоминается о невозможном телефонном звонке в царство мертвых, у Бродского — о звонке в отдаленное прошлое (то есть тоже в мир мертвых, в мир каменоломни / археологии) или в будущее, тождественное ископаемому прошлому (ассоциация-рифма «динозавра — послезавтра»).

Когда у Бродского встречается телефон как средство коммуникации (телефон, по которому звонят), этот образ наделен парадоксальной семантикой, построенной на самоотрицании: телефон — средство коммуникации, не связывающее лирического героя с другими, а приносящее нежеланное сообщение, субъект которого (говорящий) отсутствует: им как бы является сам телефонный аппарат. Телефон сообщает о невозможности коммуникации, о разрыве связей героя с миром:

Я трубку снял и тут же услыхал:— Не будет больше праздников для васне будет собутыльников и вазне будет вам на родине жильяне будет поцелуев и белья<…>

не будет вам рыдания и слезне будет вам ни памяти ни грезне будет вам надежного письмане будет больше прежнего умаСо временем утонете во тьме.Ослепнете. Умрете вы в тюрьме.Былое оборотится спиной,подернется реальность пеленой. —Я трубку опустил на телефон,но говорил, разъединенный, он.(«Зофья», 1962 [I; 171–172])

Одиночество и не-существование присущи не только лирическому герою, но и Земле («в мирозданье потерян, / кружится шар» — «Я был только тем, чего…», 1981 [III; 42]), бытию в целом («Одиночество учит сути вещей, ибо суть их тоже / одиночество» — «Колыбельная Трескового мыса», 1975 [II; 356]; «<…> жизнь — синоним // небытия <…>» — «Муха», 1985 [III; 104]) и воплощены в поэтической формуле безадресность бытия:

…вся вера есть не более, чем почта                в один конец.(«Разговор с небожителем», 1970 [II; 210])Рассчитанный на прочный быт,он [дом. — А.Р.] из безадресности плюснеобитаемости сбит.(«Взгляни на деревянный дом…», 1993 [III; 223])…безымянность, безадресность, форму небытиямы повторяем в сумерках — вяз и я?(«В кафе», 1988 [III; 174])