На плахе Таганки

Да, это замечательная возможность от семьи избавиться. Эмигрировал вроде, советская власть заела.

22 января 1991 г. Вторник

Любимов утверждает, что «Память» включила его в первую десятку смертников. Так перевела ему Катерина. Во-первых, она ему могла наврать, чтоб не возвращался, не вздумал ездить в Москву, припугнула... Но утка пущена, она полетит далеко. Во-вторых, он мог наврать, сославшись на Катерину (не станешь же ее проверять, дескать, где это вы слышали и почему на иврите или венгерском?), чтоб найти для нас вескую причину для неприезда.

Как мало мне осталось жить?! Почему-то я положил себе десять лет. Что надо успеть сделать за эти десять лет? Во-первых, надо помнить замечательные слова Тамары: «Как хорошо, что я ничего не делаю!» Потом я попросил у Господа еще десять лет. Любимов Петьку в шестьдесят два года родил. «А моя любимая со щек маков цвет стирает сальной тряпкой».

Начал Любимов встречу с труппой с упреков, привычных Ваньке, скучной, всем надоевшей нотации, а ему (Ваньке) и больно, и смешно, и мать (шеф) грозит ему в окно. «Театральная ситуация вам известна. Она неприятна тем, что Бортник так себя ведет. Хотя он был предупрежден, что сядет в самолет, а прилетит и сыграет Трофимов. Так, Иван, нельзя третировать, доводить, оскорблять людей — мириться с этим я больше не буду. Он дает слово и как хозяин слова берет его обратно, ведет себя так, что... Были эти разговоры и с Володей, все знают, что он полгода не работал в театре, потому что это уже было сверх всего... Но он все-таки понял и полтора года работал... Но он был болен. Это и врачи говорили, к сожалению, это наследственное».

И мы за собой замечаем, во что превратились за семьдесят лет. То, о чем писал я до собрания, — главный, быть может, пункт, к нему он подбирался долго, но Борис был готов, взял слово и произнес-то два предложения, что билет Ю. П. заказан на 4-е, но нужно заказать с открытой датой. Подумать на месте недельку, ситуация сложная, приезжать вам опасно. Как тут все загалдели!

Демидова:

— Безнадежно, но не опасно.

Любимов закричал:

— Ельцина трижды физически старались убрать! У меня есть сведения, что составлены списки, кто в десятке, кто в первой сотне, кто в тысяче. Меня тут же на аэродроме могут послать в другое место за мои выступления на митингах, за мои речи!

Вот и разгадка, вернее, причина, веская для неприезда, причина, ясно, для дураков. А все Петькой прикрывается.

— Если бы у меня не было маленького ребенка, которого надо поставить на ноги... Я соберу информацию, я человек не боязливый. Мой сын меня спрашивает: «Папа, зачем ты меня сюда привез? Я тут жить не могу». Он четырнадцать школ посещал, мотался за мною. Характер сильный, не знаю в кого. (Ждал, что мы поддакнем: «Да знаем, знаем в кого!» А мы действительно знаем — в мать только.) А увидел 25-летие театра — до сих пор не может прийти в себя. Взбесившееся, пьяное стадо.

Маша:

— Можно придумать форму, как вас охранять.

— Я все равно узнаю, по чьей инициативе министр собрал вас. Он говорит «инициатива театра». Вот он приедет, и я узнаю, что так ему загорелось, что у него — изжога, несварение желудка... Да, мы с министром не понимаем друг друга. Вы бы его спросили, раз вы такие смелые: «Коля, а зачем ты пошел в министры? Помочь партии, которую надо судить за преступления?» Ну, пусть помогает.

К вопросу о спасении семей и детей он нет-нет да возвращался. Но в открытую агитировать за эмиграцию из страны не рискнул, хотя и сказал, что и шведы, и норвежцы создают лагеря для беженцев из Прибалтики. Сначала, значит, надо убежать в Литву, как Гришка, а уж оттуда рвануть дальше.

— Надо понимать, в какой трагической минуте истории находится государство.

— Если вы не приедете, то кто, что, где и как будет ставить? Если вы настроились не приезжать, то скажите, как нам быть, что репетировать?

Ни на один вопрос он ответа не дал.

— Я ведь собрал вас не для того, чтоб вы осудили вхождение войск в Прибалтику.

Хотя, говоря, чтоб мы высказали свою позицию, он добивался именно этого, но вот была на всякий случай сказана и такая фраза.

Пока я писал и сном не позабылся, Горбачев какую-то речь по телевидению долбанул об отмене денег, пятидесяти— и сторублевых купюр.

Любимов: «Поверьте, мне в этой жизни уже ничего не нужно, кроме чести театра. Только с этой стороны я уязвим».

23 января 1991 г. Среда, мой день

Тема Ефимовича:

— Чтобы знали: три месяца меня не было, я не получаю деньги за это и никогда их не возьму. Я не работал три месяца, и мне не полагается, чтоб не было никаких разговоров. Мне эти деньги и не нужны. Не за шестьсот же рублей я работал девять месяцев. Моя девятимесячная работа принесла мне пока что одно только горе. Никакой радости, никакого желания работать, никакого желания вытащить театр, снова его сколотить. В театре есть свои периоды... он может иссякать, но единственно, что мне кажется, что он еще не настолько мертв, он еще может как-то существовать.

Репетиция идет нервно, но обормоты прощены.

«Вы мои нервы меньше бережете, чем нервы этих негодяев».

«Я человек суеверный».