На привязи

В дверь вдруг стучат, Борька идет, открывает. А потом закатывает в помещение столик. Суши, твою мать, суши! Почти романтик. А еще бутылки — ром и кола. Вот последнее очень даже кстати.

37

Едва столик останавливается возле меня, беру ром, открываю… Все мои движения резкие, понимаю это и замедляюсь, делая теперь все более пластично, как танец танцую. Потому что не надо видеть Боре мое истинное отношение ко всему происходящему.

Наливаю ром в стоящий на столике бокал, потом туда — колу. И пью, почти как воду. Борька делает то же самое — смешивает колу с ромом и тоже пьет.

— Ешь, — говорит он, начиная есть сам. Беру тот же ролл, что и Боря, и съедаю. Хотя есть не хочется. А вот выпить еще, да побольше — очень.

Допиваю первый стакан, наливаю себе второй, точно так же, в таких же пропорциях. Боря наблюдает за мной с усмешкой. И ест. Пьет медленно и вроде как нехотя. Ничего, мне больше достанется.

Атмосфера в комнате странная, да и со стороны бы показалось, что мы влюбленные, устроившие себе свидание дома: сидим почти голые на широкой кровати, наслаждаемся японской кухней, попивая коктейли… Обманчиво же, да? Не все то, что кажется на первый взгляд. Усмехаюсь почти истерически, пока Борька не видит.

Третий стакан я уже цежу. В голове шумит, в теле лёгкость. Даже могу сказать — мне хорошо. Делаю глубокий вдох и вдруг чувствую, как Боря берет меня за руку и начинает ее гладить. Смотрю на мужскую руку с удивлением, а Борька загадочно произносит:

— Нам же хорошо вдвоем?

Киваю, потому что знаю, что если открою сейчас рот, то произнесу совсем не то, что нужно.

— Хочу, чтобы так было всегда… ну, или не совсем так.

Хмурюсь, не понимая его. А Боря, опять загадочно улыбаясь, резко встает и подходит к окну. Стоит, смотрит, спина его напрягается, когда Борька упирается ладонями в узкий подоконник.

— Здесь красивые места, Крис… здесь прошло мое детство, — говорит он.

— Расскажи, — прошу я.

— А нечего рассказывать. Потому что я не помню ничего, кроме своих эмоций.

— Расскажи о них.

Боря глубоко вздыхает и, не оборачиваясь, произносит:

— Невинное, беззаботное счастье. Любовь, сука, к близким… дети же все видят иначе и относятся ко всему так же. Искренне. Непосредственно. Честно. И взрослые должны позволить этой детской искренности сохраниться как можно дольше…

Он что, с дозой переборщил?

К чему и зачем Борька это говорит?

Он оборачивается, терзает трогательным взглядом. Впервые вижу у него такой. А еще до меня вдруг доходит, что, не считая полстакана рома с колой, больше ничего лишнего в Борькином организме нет. Глаза какие-то настоящие.

— А твое детство, каким оно было?

Вопрос заставляет вздрогнуть.

— Детдомовским оно было, — бросаю я и делаю большой глоток рома с колой.

Борька вздергивает бровь:

— Серьезно?

— А ты не знал? — фыркаю я. — Батя бухал после смерти мамы. Потом руку поднимать начал, вот меня и забрали. Мне было двенадцать. Шесть незабываемых лет я провела в детдоме.

— А до? Что ты помнишь до?

— Маму, — пожимаю я плечами, — ее тёплые руки, нежный голос… больше ничего. А если и осталось что в сознании — вспоминать не хочу.

— Тяжело тебе было?

— А сам как думаешь?

Борька хмурится, опять смотрит в окно.

— А ты сильная, Крис, — заявляет вдруг он. — Сильней, чем я думал. Умная, красивая…

Да дура я страшная! И в чем моя сила? Где она сейчас?

И ведь молчу, не произношу ничего из этого.

И Борька молчит. Долго. Тупо стоит и смотрит в окно. Мне начинает казаться, что волосы на его голове шевелятся от трудного мыслительного процесса, который явно происходит сейчас под его черепом.

Вот о чем он думает?

А главное — что может подумать этот сукин сын?

Наконец он поворачивается, делает не шаг даже, а полушаг по мне.

— Хочешь, можем завтра погулять в саду? — произнесенное заставляет меня дернуться и насторожиться. Что-то здесь не так. Слишком добрый и ласковый мой бывший пасынок. — А еще я тебе покажу наконец-то весь дом. Наш дом.

— Наш?

— Да, — Борька подходит к кровати, садится. Тянется ко мне и берет за руку. Гладит, блядь, гладит! С такой нежностью и трепетом. В глаза не смотрит и произносит:

— А вообще, знаешь, я тут подумал…

С первых же секунд меня все настораживает: интонация, взгляд, очередное нежное поглаживание моей руки. Сейчас что-то будет, пятой точкой ощущаю.

— Я хочу, чтобы ты родила мне ребенка.

38

Все, что я сейчас съела и выпила, начинает биться о стенки желудка, просясь наружу.

Ни хрена ж себе желание!

Дергаюсь, вырывая свою руку из цепной и до фальшивого нежной Борькиной хватки.

— Ты вообще нормальный? — рявкаю я. — Мы же говорили об этом! Какой нахрен ребенок, больной?

Да, не сдержалась и сейчас вижу, как выражение Борькиных глаз резко меняется. Мне чудится — сейчас он меня ударит.

Но вместо этого он произносит непривычно спокойно:

— Я брошу… даже уже, можно считать, бросил. Несколько дней уже ни-ни. Но все равно пройду курс лечения, очищения там, я уже позвонил знакомому врачу. Завтра поеду к нему.

Хмурюсь, внимательно смотрю ему в лицо:

— Ты с чего вообще захотел, чтобы ребенка родила именно я?

Он смотрит на меня так, словно я спросила какую-то глупость.