На пути в Бабадаг

«…Балканы! Я не хочу их защищать, но не хочу и умалчивать об их заслугах. Это их пристрастие к опустошениям, к внутренней неразберихе, к их похожему на объятый пламенем бордель миру, их сардонический взгляд на происходящие или неминуемые катаклизмы, эта их язвительность и их праздность, праздность, как у человека, страдающего бессонницей, или у убийцы … Единственные по-настоящему “примитивные” люди в Европе, они, возможно, дадут ей новый импульс, что она непременно сочтет своим последним унижением. Хотя если бы Юго-Восток Европы был одним сплошным ужасом, то почему же, когда мы его покидаем или отправляемся в эту часть света, мы ощущаем нечто вроде падения — правда, восхитительного — в бездну?»[42]

В восемь пятнадцать я сидел над пустой кофейной чашкой и пытался припомнить эти слова Эмиля Чорана. Пытался осознать Юго-Восток и Балканы.

У меня сохранился буклет, который я подобрал в каком-то придорожном баре неподалеку от хорватской границы. В цветной брошюре помимо рекламы кафе, отелей и кемпингов имеется также небольшая карта Европы. В Испании есть Мадрид, во Франции — Париж, в Швейцарии — Цюрих, в Австрии — Вена и т. д. К востоку и югу от Праги и Будапешта начинается некая terra incognita: государства лишаются столиц, а иные и вовсе исчезают. Нет Словакии, Молдавия, Украина и Белоруссия растворились в пересохшем море былой империи. А ведь карта совсем новая — на нее тщательно нанесены границы постюгославских государств. Однако единственный город, уцелевший на загадочных юго-восточных территориях, — это Афины, древность которых, очевидно, позволяет им выступить в роли исторической окаменелости. София, Бухарест, Белград, Варшава или Братислава попросту отсутствуют. Поглощенные архаическим бесформенным пространством, которое можно обозначить, но трудно назвать и описать. Не стоит удивляться, ведь чего можно ждать от того мира, кроме хаоса или смены погоды? Названия никоим образом его не упорядочивают, поскольку утратили прежние, неизменные и выверенные смыслы.

Я пересекал границу в Ходоше, вечерело. Холодный свет делал предметы вдвое четче. Таможенник спросил, сколько у меня динаров, хотя уже более десяти лет здесь ходили толары. Потом заглянул в багажник, сказал: «Hvala»,[43] и меня окружили гнило-желтые холмы Прекмурья. Это время года всегда позволяет увидеть больше, потому что обнаженный пейзаж впитывает человеческую инерцию и обнажает хрупкость материи, предоставленной самой себе. А здесь — ничего подобного. Страна выглядела совершенно законченной, тщательно сработанной и хорошо отшлифованной. Я не находил в пейзаже ни одной трещины, в которую удалось бы проскользнуть воображению. Ничто здесь не напоминало краев, из которых я прибыл. Все было в самый раз — не новое, но в приличном виде. Насколько хватало глаз, никаких признаков упадка, роста или иной нарочитости. Мощные серые стены, двускатные крыши, мертвые сады и виноградники, убранные к зиме, — взор поглощал все это, не находя, за что зацепиться. Страна, стилизованная под идеальную. Загнанная в глухую европейскую дыру, между германской Австрией, романской Италией, угро-финской Венгрией и Хорватией, она делала ставку на выживание, мимикрируя под универсальный идеал. Когда я собирался в дорогу, знакомые твердили: поезжай, это одно из красивейших мест на континенте. «The green piece of Europe»[44] просто не мог не понравиться с первого взгляда. В нем не было ничего лишнего. Спокойные деревни лежали на дне долин. Белые соборы на холмах оберегали их благополучие. Габсбургское барокко городов вычерчивало на фоне темного неба изысканные силуэты. Мурска Собота, Лютомер, Птуй, Майшперк, Рогатец, Рогашка Слатина — я не мог остановиться, все ждал, вдруг что-нибудь изменится, вдруг специально для меня страна выкинет какое-нибудь сальто-мортале, а она по-прежнему пребывала в полной гармонии с самой собой. Да, я чувствовал себя варваром из погруженного в вечный бардак, незавершенного востока. Мне не хватало контрастов, хаоса и интеллектуальных подножек. Привыкший к прерывности, к скачкам повествования, сюжетным поворотам на пограничье сна и безвкусия, я не мог смириться с пространством, чья форма была столь совершенна.