На пути в Итаку

Старик тряпочкой стирает с монет налипшую после сверления металлическую пыль и протягивает мне. Я быстро перебрал их — нормально — и ссыпал старику в ладонь заготовленные два динара мелочью. Тот, не пересчитывая, сбросил монетки в карман халата. «Дойч?» — спросил он. «Ноу, рашен». «А-а, рашен», — спокойно повторил он, в интонации не было и следа той готовности, с которой торговцы, услышав «рашен», раскидывали руки в счастливом изнеможении: О-о-о! Мы так любим, мы так любим русских!!!

Нет, у старика другое ремесло. Он мастеровой. Ремонтирует кровати, делает решетки для окон и дверей, и его заказчики — мединцы, даже и не сусцы (или сусчане?).

Я уже снимал на видео здешних ремесленников — сапожника, составителя древнеримских мозаик для сувенирных панно, изготовителя барабанов, они спокойно кивали, когда я показывал видеокамеру, и продолжали работать, как бы не замечая объектива. И я по привычке спросил у старика, но он улыбнулся устало и мотнул головой: зачем тебе? Нормально. Я спрятал камеру. «Шок хран», — сказал я ему. Он еще раз улыбнулся, сказал: «Храни тебя Аллах» — и повернулся к своей прерванной моим приходом работе.

Просто Медина

Что касается меня, то для покупок я предпочитал заходить в магазины с фиксированными ценами. Рыночный азарт мне не по силам. И покружив часа два по базару, я сворачиваю в пустой проулочек, потом в другой, третий. Я погружаюсь в Медину. Узкие (в дождь зонта не раскрыть — царапает стены) улочки заплетены, как прутья в корзинке. Очередной поворот, над головой балкончик. Потом арка. Глухие стены с зарешеченными окошками на уровне как бы второго и даже третьего этажа. Крылечки, утопленные в нишу. Наглухо запертые двери. Выгоревшая синяя краска дерева и железных прутьев.

Вокруг ни души, и при этом за стенами этими живут люди. Я слышу музыку и телеголоса из окон, звон циркулярной пилы, тихий вой пылесоса. Ветерок гонит впереди меня по каменному полу пластиковый пакет. И шорох полиэтилена по каменной мостовой я слышу так же хорошо, как и отдаленный крик муэдзина с какого-то радиофицированного минарета. Шествует в тенечке длинноногая кошка, брезгливо трогая лапкой мостовую. С точки зрения туристских достопримечательностей смотреть здесь как бы и нечего. Если, разумеется, не считать самого тела средневекового восточного города, в котором ты — как жук-древоточец.

Хотя нет, люди тут есть, старушка в красной полосатой — берберской — накидке за угол заворачивает, из сумки торчит лук и длинная палка хлеба. Мужчина в изгвазданном ржавчиной и соляркой синем халате проходит. Стена слева вдруг проваливается темным квадратом, в котором витрина магазинчика, торговой лавочки с минимумом необходимых товаров — стиральные порошки, консервы, сахар, банки с «Нескафе», сигареты, бутылки с оливковым маслом, мыло, туалетная бумага и т. д. Это для местных.

Девушка стоит на улице, запрокинув голову, разговаривает с подругой, свесившейся над улицей, как из антресолей, из окошка второго этажа.

Вот ощущение, которое формулируется не сразу, которое накапливается: гуляя по этому городу, ты гуляешь как бы по внутренностям единого помещения. Улицей этот каменный коридорчик делает щель с небом над головой. Чужой здесь ориентироваться не может — дальше двадцати-тридцати метров вперед глаз не протянуть. В этих каменных сотах нужно родиться, чтобы знать все эти повороты и тупички, как собственное тело.

Безумно интересно — как живут за этими стенами? Какие там люди?

Обыкновенные — входная дверь вдруг распахивается, женщина спускается по крыльцу о двух каменных ступеньках и выплескивает прямо на улицу мыльную воду из ведра, меня она видит уже с запозданием и виновато улыбается. Да нет, все нормально, меня не задело, показываю я жестом, чуть торможу, и на несколько секунд взгляд мой проваливается в прохладный сумрак за дверью — блестит желтый кафель крутой лестницы на второй этаж, кафель на стенах бледно-голубой с растительным орнаментом, на ступеньках лестницы по краям горшочки, вспенившиеся ярко-желтыми и розовыми цветами. Дверь за женщиной закрывается, и я по-прежнему на улице — серо-желтая выщербленная глухая стена, испачканная какими-то арабскими граффити, на деревянной двери потемневшая медная ручка в виде опущенной ладони — «рука Фатимы», пять пальцев которой — пять заповедей мусульманина.

Улица поднимается в гору. Навстречу, прямо на меня, катит свою высокую, тележного почти размера повозку на двух колесах мусорщик, и я прижимаюсь к стене и задерживаю дыхание, когда мимо лица проходит бок тележки, араб улыбается и что-то говорит, типа, ну что, бледнолицый, тесно тут у нас? — Нормально, говорю я.

(Внутри одного из таких домов — я понимаю, что не самого обычного, но все же, — я побывал через три года. Запись 2005 года:

«Мединский дом, превращенный в частный музей. Дому тысяча лет. Последний хозяин умер в 1992 году. Можно сказать, что дом многоэтажный — каменные лестницы, комнаты на разных уровнях вокруг крохотного внутреннего дворика.