На распутье

До утра старого татарина держали взаперти, а как закричали вторые петухи, связали, кинули в грязные сани и повезли к реке, к заготовленной по указу самозванца проруби, а там пустили на дно.

Крещеный татарин Петр Урусов просидел взаперти два дня, в тот же вечер, как его выпустили, собрал верных людей, поклявшись убить тушинского вора.

Самозванец выжидал: он знал о присягнувших ему городах, о верности казаков. Казацкие атаманы — Иван Заруцкий и Григорий Шаховской — говорили ему, что если двинуть сейчас конные сотни на Москву, то дело решится в его пользу. Самозванец, изрядно битый, однако боялся туда идти. А забрюхатевшая Марина, и без того противная ему, стала еще нелюбее, и он гнал ее от себя.

Заруцкий и Шаховской явились пред светлые очи, когда самозванец, воротясь из бани, сидел за столом. Вор был весел.

— Дело сделано, — сообщил Заруцкий, — гони теперь от себя татарскую стражу.

— Идем на Москву, государь: мы положим ее к твоим ногам, — сказал Шаховской с нетерпением казака, привыкшего решать все дела одним взмахом сабли.

Только тут атаманы заметили в углу на кровати голую, с огромными грудями девку, она пила вино и, не стыдясь, скалила зубы. Шут Кошелев сидел у ее ног, ковыряя пальцем в широком, как погреб, носу. Самозванец шевельнул бровями, шут, не молвя ни слова, обхватил и поволок с кровати визжавшую девку; она кусалась и брыкалась. Кошелев, вытолкав девку, опять сел подобно истукану на прежнее место.

— Татары мне верны, — ответил самозванец на предложение Заруцкого.

— Тебе верны только казаки, — бросил язвительно Шаховской.

— Брешешь! Все города на востоке и на севере — мои! — Самозванец, напялив венец, прошелся пред атаманами.

— Все те города не стоят сотни сабель моих казаков, — обозленно выговорил Григорий Шаховской.

— Не будем чиниться. — Заруцкий налил себе водки, опрокинул в рот кубок, отломил корку, понюхав ее, заметил: — Ты бы, государь, девку подале прятал… Ляжки-то у дуры…

— Ну тебя к черту, Иван! Можа, не я дал казакам вольницу? Какие вести из Астрахани?

— Стоит покуда за тебя. Пока что! — прибавил зло Заруцкий. — Может отложиться.

— Астраханцы мне верные по гроб! Лазутчики из Воронежа воротились?

— Еще нет, — ответил Шаховской озабоченно.

— Найди ловкого казака — пущай сегодня скачет в Астрахань к воеводе… Христиане мне изменили, так я обращусь к магометанам, с ними завоюю Россию или не оставлю в ней камня на камне. Турция должна помочь нам отбросить прочь ляшского короля.

— Под турок Москва не ляжет — ты на это не надейся, — отрезвил его Заруцкий. — Ты сделай так, как выгодно казачеству. Все твои планы без моих сабель — мыльный пузырь.

— Марина хлопочет за немцев, — сказал Шаховской, — и злит казаков.

— Не будь я Димитрий, если сегодня же с ними не расправлюсь, — заявил самозванец. — А если царица будет лезть и досаждать мне из-за них, велю утопить ее вместях с немцами. Не забывайся, Иван: города присягают мне, а не тебе, без моего знамени ты сам — мыльный пузырь. Ишь взял волю, атаман!

Заруцкий, поднявшись, бросил:.

— Не зли казаков!

Как только стихли в переулке копыта атаманских коней, Петр Араслан Урусов явился к самозванцу. Кивая головою, он сказал:

— Завтра, как только ободняет, мы хотели учинить охоту на зайцев. Если будет угодно твоей милости, то рады услужить тебе.

— Я и сам собирался. Охрану не возьму, — сказал самозванец. — Ты отвечаешь за мою жизнь головой!

Урусов с особой почтительностью ответил:

— Про то твоей государской милости не надо заботиться. Будет так, как ты хочешь.

XI

На охоту они выехали спозарань 11 декабря 1610 года. Занималось тихое утро, тянул колючий северняк. На берегу речки Ясенки, около широкого кустарника, Урусов, ехавший от вора по правую руку, на шаг сзади, вдруг оскалился и, выкрикнув что-то по-татарски, выстрелил в самозванца. Тот, захрипев, съехал с седла, зацепившись ногой за стремя. Острым мечом Урусов единым взмахом отсек голову самозванцу.

Ногаи, выскочив на опушку, уходили во мглу полей, в Тавриду. Шут Кошелев, без памяти от страха, погнал коня в город, ворвавшись в «царицыны» покои, крикнул:

— Государя убили!

Марина, ходившая на сносях последние дни, забрюхатев от Заруцкого, не глядя на то, что на дворе стояла ночь, бросилась подымать мир. Ударили в набат. «Царица», схватив факел, с обнаженной грудью посреди толпы вопила не от горя по «мужу», а от сознания, что уходила опять власть из рук… А она-то ею грезила не только во сне, но и наяву!

Среди казаков поднялся ропот:

— Бесстыжая! Грудями-то голыми трясет. Слыхано ли? Брюхатая носится!

— Недаром же гутарили ребята, как ее в Тушине валял весь табор.

Заруцкий, распорядившись, чтобы была наряжена, подвода за телом самозванца, подошел к Марине, схватил ее за руки, та завизжала:

— Пошел прочь!

— Но-но, со мною так не гутарь! Тебе без меня некуда деться.

Казаки рубили в переулках мурз, гонялись за татарами и шляхтой, а по Калуге вскинулся клич:

— Надо искать казацкого царя. Мы под чужого не пойдем. Пускай сперва примет нашу веру.

— Маринкин выблядок нам тоже не царь! — кричал какой-то сотенный. — Целуем крест князю Трубецкому.