На распутье

— Я ничего не помню. Писали русские, а я, не читавши, руку и печать приложил, и там все наврано… — Гетман, нагловато усмехаясь, вынул из-за обшлага кафтана столбец, пронзительным голосом выговорил: — Не вы правите, а князь Мстиславский вот что мне сказал, я в точности его речь записал, слушайте: «Пусть король приезжает в Москву вместе с сыном, пусть он управляет Московским царством, пока Владислав не возмужает».

— Нам князь Мстиславский не волен указывать! — отрубил Филарет. — Мы такого указа от бояр не получали.

— Насчет въезда в Москву короля и целования ему креста, такого, пан гетман, мы не признаем! — заявил с решительностью и Василий Голицын.

Когда послы гурьбой повалили наружу, Лев Сапега остановил Томилу Луговского. Дьяк, задрав сивую бороду, сжав в куриную гузку рот, снизу вверх глядел на литовского канцлера. Водянистые глаза Сапеги светились ложной ласковостью. Канцлер дотронулся в знак особого расположения до руки дьяка:

— Я желаю тебе добра. Иди с Сукиным в Смоленск и склоните жителей на целование креста королю и королевичу, и ты за это получишь удел и еще много всякого добра. С королем у меня уговорено.

— Лучше навязать на себя камень и кинуться в море!

Сукин караулил Луговского у въезда в посольский табор.

— Дело проиграно. Нам Филарет с Голицыным — не указ. Мы сами себе послы! Ты что, али слепой, Томила? Сила солому ломит.

— Выслуживаешься с дьяком Сыдавным за польскую похлебку? Заруби себе на носу: я землю свою не предам!

На другой день послы вызвали к себе — они стояли в курной избе — Сукина с Сыдавным.

— Подумайте, выродки, о своей душе да о Господе! Вас не за тем посылал патриарх. — Филарет стоял перед ними грозный, устрашающий. — Вы куды прямите?

— Вы не вправе вести дело от всего посольства. Вы всего-навсего худородные дьяки! — заявил Голицын.

— Не подымай голос, мы тебе не челядь с дворни, — огрызнулся Сыдавной. — Нас посылает король со своей грамотой в Москву для государского дела. Как нам не ехать?

…Через неделю Сукин, Сыдавной, подбив на черное дело еще двадцать семь человек, подговоренные Львом Сапегой и гетманом, не спросясь Голицына и Филарета, погнали коней в Москву — вести дело к тому, чтобы Москва склонила голову перед Сигизмундом.

Келарь Авраамий Палицын, узнав об отъезде из стана изменников, твердо решил тоже ехать, предвидя, что сидение возле короля может обернуться пленом, а это было для него хуже смерти. Он заглядывал наперед, готовя себя к новым сражениям.

VII

Семибоярщина, продав родную землю, теперь и денно и нощно ждала «государя» — Сигизмундова отпрыска в Москву. Надо было встретить хозяина, порешили они, русским, московским хлебосольством. Владислав Жигимонт, однако, не являлся. Князь Федор Иванович Мстиславский порядочно поиздергался, ожидаючи королевича. Получив только что от короля титул правителя и конюшего — в знак особого его усердия во славу подлейшей унии России Речи Посполитой, он испытывал подъем духа и счастье. Сигизмунд щедро отблагодарил и других изменников. Федька Андронов, недавно безвестный купчишка, был жалован в должность государственного казначея. Худородный дьяк Иван Грамотин получил чин хранителя государственной печати. Михайло Молчанов влез в чин окольничего. Михайло Салтыков, в знак особых заслуг пред королем, был наделен волостями. Федька Андронов грозился:

— Всех перевешаю на стене, коли не угодите государю Владиславу Жигимонтовичу!

С таким же видом он входил и к князю Мстиславскому. Спесивый и чопорный, тот не терпел худородных, вылезших из мрака, и, видя бесцеремонность сего торгового человечка, поднял на него голос:

— Ты, однако, уйми, Андронов, пыл — знай чин!

Федька был не из робких, крутые скулы его отвердели, зеленоватые глаза под рыжеватыми бровями блеснули злыми огоньками. Андронов выпятил грудь и сказал безбоязненно:

— Не подымай голос, князь! Ноне я, чай, не меньше тебя.

— Ты, купчишка, не меньше меня, первого думного боярина?! Ты что, Федька, ай белены объелся? — Мстиславский гневно сжал тонкие губы.

Андронов, нагло усмехнувшись, собрался было пощекотать спесь великородного князя, но в палату вошел вызванный дьяк Иван Грамотин. Андронов, выходя, подумал: «Я тебя заставлю еще плясать под свою дудку!»

— Ведаешь, дьяк, пошто не является королевич?

— Все из-за Шеина, кол ему в глотку! — заявил Грамотин.

— Так ли? Королевич до смерти напуган нашим укладом. Пища наша годится для быков. Распорядись, чтоб знающие составили запись, какие тут дары припасены и что будет государь кушать.

Грамотин в тот же день засадил двух лучших писарей, и те начертали: «В его царское распоряжение, в руки государя Владислава, поступала вся казна, меха, золототканые одежды, посуда, бархат, камка…»