На сибирских ветрах. Всегда тринадцать

— А жилец? Жилец услышать может. Я тебе говорила: артист цирковой, Лео-Ле.

— Есть такой. А что он собой представляет?

— Занятный, разговорчивый. Но понимаешь, как странно: он о себе рассказывает, о своих поездках, а я тебя все время вижу!

Ушла из города гроза. Дождь притих, потом и вовсе прекратился.

— Ты меня любишь? — спросил мужчина.

— Да!

— Когда? Давно?

— Смешной! Разве об этом спрашивают? Да и откуда я знаю?.. Иногда мне кажется — еще до того, как встретила тебя!

— До того? Разве такое возможно?

— А если и невозможно — какая разница! Он сказал:

— Дай прикрою тебя пиджаком.

Стихло опять. Опять, возможно, поцелуй.

Вцепившись пальцами в оконную раму, Казарин вдруг почувствовал, как под ногами сделалось зыбко, шатко. «Вот и все, — сказал он себе. — Хитрил, привораживал, карты наличные пересчитывал, и казались карты надежными, выигрышными. А вот — сорвалась игра!»

Обворованным почувствовал себя Казарин.

Жанна постучала через несколько минут.

— Ах, это вы, Леонид Леонтьевич? — спросила она, когда Казарин отворил. — Простите, что побеспокоила. Вы что же не спите?

— В такую ночь? — усмехнулся он горько. — Можно ли уснуть в такую ночь?

Осторожно ступая, девушка прошла сквозь сени. Открыв комнатную дверь, на миг обернулась, и тогда Казарин увидел ее лицо — открытое, смелое, счастливое. Такое счастливое, что отпрянул.

Как и всегда, рано утром отправясь в цирк, Варвара Степановна Столбовая по пути с удовольствием вдыхала посвежевший воздух. В еще не просохших лужах отражалась опять сгустившаяся небесная синева, белые облака, бегущие по ней.

Пройдя за кулисы, в ту часть коридора, где находились птичьи клетки, Варвара Степановна невольно замерла.

Возле клеток стояла Клавдия, но не с совочком и тряпкой. У нее на руке покачивался какаду Илюша — еще не вполне пробудившийся от сна, нахохленный, недовольный.

— На что похоже? — стыдила его девушка. — Какую путаницу допустил вчера на манеже!.. Ты не отворачивайся. Хочешь не хочешь, а будешь со мной репетировать!

При последних словах Столбовая решительно прошла вперед:

— Что это значит, Клавдия? Кто тебе разрешил?

— Так ведь я же не для себя, а для пользы дела, — ответила девушка, на миг смешавшись. — Человек вы, Варвара Степановна, немолодой. Так я рассудила, что смогу вам в подмогу...

Обиднее сказать не могла, напомнив о возрасте. Столбовая, вспыхнув, готова была жестоко отчитать помощницу. Но та умоляюще сложила руки:

— Ой, Варвара Степановна! Да не серчайте!.. Вы лучше мне помогите. Все сделаю, все исполню — только бы самой артисткой сделаться!

С такой мольбой, с таким искренним жаром воскликнула, что Столбовая приостановилась, не стала ругать.

— Артисткой сделаться хочешь? Цирковой артисткой?.. Да знаешь ли, что берешь на себя? Оно нелегкое — искусство наше. Оно лишь тому в руки дается, кто себя не жалеет, кто не только силы — всю жизнь искусству отдает. Понимаешь: жизнь!.. А ты? Ты так согласна?

— Я согласна, — очень строго, точно клятву, произнесла Клавдия.

И тогда, приняв у нее из рук какаду Илюшу, ласково дунув ему на перышки, Столбовая сменила гнев на милость:

— Ладно уж, коли так... Следи за мной внимательно, учись!

ОТ АВТОРА

Заключая вторую часть

1

— Шут народа! Сатирик-прыгун Виталий Лазаренко! — провозглашал Владимир Евсеевич Герцог, и я понимал, почему многоопытный инспектор манежа с особой зычностью, с особым вкусом «подает» выход Лазаренко: наконец-то на смену заезжим гостям артист отечественный, артист советский. Да еще какой!

Все в Лазаренко поражало новизной и оригинальностью.

Начать с костюма. Никогда еще в цирке не видели такого клоунского костюма. Это даже был не костюм, а своеобразная праздничная прозодежда: брюки, куртка, туфли, шапочка — все сверху до низу было двухцветным, по одну сторону синим, по другую красным. Под стать костюму и грим. Не традиционная, пестро размалеванная маска, а подвижное и энергичное лицо, подчеркнутое остро вскинутыми бровями. В помине не было и парика: собственные волосы были взбиты спереди в пушистый чуб.

Стремительно выбежав на манеж, скрутив молниеносное сальто, Лазаренко весело вскидывал руки навстречу зрителям:

— А вот и я!

Тут же обращался к Герцогу:

— Честь имею, Владимир Евсеевич! Разрешите задать несколько вопросов. Не возражаете? Тем лучше!

И задавал — один другого каверзнее. И — заливчатым смехом сопровождая ответы — разоблачал врагов советского строя — разных керзонов и макдональдов, белогвардейское отребье, иную всякую пакость. Как никто другой умел он снимать стружку с летунов, прогульщиков, бюрократов, совмещан, любителей длинного рубля. А затем прыжки — самые немыслимые, головоломные. Через шестерку лошадей. Через двугорбых верблюдов. Через строй униформистов, поставленных в затылок друг другу. И с каждым разом все выше.

— Вот на такую высоту подняли мы рабоче-крестьянское наше хозяйство! На такую высоту должны завтра поднять!.. Маэстро, прошу! Завтрашним славным делам посвящаю рекордный свой прыжок!