На сибирских ветрах. Всегда тринадцать

— Пьер-Луи, Пьер-Луи! В тот далекий день я ни в чем не ошибся. И прав был твой отец, когда крикнул: «Любой прохожий ближе к цирку, чем этот...» — Дезерт переступил с ноги на ногу, ему не удавалось больше справиться с дрожью в коленях. — Чтобы жить и работать в цирковом искусстве, нужна щедрая, открытая, радостная душа. Цирковое искусство умирает без настоящего, верного товарищества. А ты? Кто вспомнит тебя благодарным словом? Ты унаследовал только худшее! Самое худшее!

Ни от кого другого не стерпел бы Дезерт этих слов. Он и сейчас был готов повернуться к дверям. Но не двинулся с места: принудил себя не двинуться.

— Я вас выслушал, синьор Николо. Теперь и вы послушайте... Я вижу обстановку, в какой вы живете. Вижу, что вы слабы, больны, нуждаетесь в материальной поддержке... Отец мой порвал заключенный с вами контракт. Он имел право это сделать. Право было на его стороне. Артист, оказавший неповиновение хозяину, не может рассчитывать на какую-либо компенсацию. Отец был прав. Но я... Я хочу поступить иначе. Пусть это будет для меня непроизводительным расходом, пусть понесу некоторые издержки... Я решил рассчитаться с вами, синьор Николо!

— Рассчитаться? — переспросил старик, и Дезерт, вглядевшись в его глаза, вдруг обнаружил в них не только живой, но и угрожающий блеск. — Вы решили, синьор, со мной рассчитаться?

— Совершенно верно. Я готов выплатить сумму...

— Вот как? И я смогу распорядиться ею по своему желанию?

— Разумеется. Любой международный банк, которому вы предъявите подписанный мною чек...

Угрожающий блеск сохранился в глазах Николо Казарини. Громче и тверже обычного прозвучал его голос:

— Мне жаль тебя, Пьер-Луи! Приехав сюда, приглашая советский цирк, ты заключаешь верную сделку. Гастроли нашего цирка тебе обеспечат верную прибыль. И все-таки ты очень беден, Пьер-Луи. И тут никакая прибыль тебе помочь не может... Ты хотел расплатиться со мной? Я дарю тебе эту сумму!

Так ответил старик, теряя последние силы. А со стены, со старого плаката, продолжал улыбаться молодой жокей — тот, которого некогда знал Пьер-Луи Дезерт.

6

Во время работы ни о чем нельзя думать, кроме работы. Но вот она окончилась, Анна вернулась с манежа, и разом ее захватила одна мысль, одна тревога — то, что узнала от Казарина.

Рядом торопливо переодевался Сагайдачный.

— Завтра утром Порцероб возвращается в Москву, — объяснил он. — Надо успеть переговорить с ним, выяснить шансы на зарубежную поездку.

— Да, конечно, переговори, — согласилась Анна, но машинально, думая о другом.

Несколько минут спустя Сагайдачный ушел, шаги его замерли в коридоре, и тогда она спросила себя: «Что же произошло? Обман, измена?» — «Нет, — ответила себе, — это не так. Вот если бы я спросила о первой семье, а он притворился бы, что ничего не знает, — тогда неправда, тогда обман. Но я же ни о чем не спрашивала!.. Все равно. Мало ли что не спрашивала. Должен был сам рассказать. А он скрыл. Он скрыл!»

И все же, обуреваемая самыми тяжкими подозрениями, Анна не хотела поверить в измену. Даже теперь не хотела. Да и могла ли поверить, если за все годы супружества — ни днем ни ночью — никогда Сагайдачный не примешивал к своей жизни с Анной даже малейшего воспоминания о той, первой. Напротив, Анна сама иногда напоминала: «Ты бы хоть поинтересовался: где теперь Зуева, что с ней?» Он пожимал плечами: зачем? И Анна испытывала скрытую радость, опять и опять убеждаясь, что этот сильный, уверенно ступающий по жизни мужчина принадлежит ей, ей одной. Нет, Анна и сейчас в измену не поверила.

Но что же тогда? Может, всего лишь злая выдумка Казарина? Может быть, он придумал это, желая расквитаться с Сагайдачным за прошлое, попортить семейную жизнь более удачливому сопернику? Анна догадывалась о неприязни, какую Казарин затаил к Сагайдачному.

«Нет, Леонид мне не солгал. Чувствую, что не солгал. А если так... Неужели буду и дальше ходить в потемках? Не знаю, пока ничего не знаю!»

Затем подумала: «А что, если напрямик переговорить с Сергеем? Пусть сам все объяснит!» Но эта мысль — вполне разумная и естественная — чем-то отпугнула Анну. «Неправда! Мне нечего бояться! Разве хоть когда-нибудь была я дурной женой?» И будто услыхала в ответ соболезнующий голос Казарина: «Сестричка! Бедная моя сестричка!» Тогда, на речном берегу, Анна нашла в себе силы не только оборвать, но и опровергнуть Казарина. Тогда удалось не выдать себя. А теперь... Продолжая вглядываться в зеркало, Анна будто бы чужое лицо увидела. И не потому, что грим до сих пор не сняла. Зеркало отражало всполошенную, неразумную бабу — ту, что мечется без толку, и все-то валится у нее из рук, и лишь причитать способна: «Ахти мне! Да как же это? Да почему же?»

«Зачем ты так поступил, Сережа? Неужели я помешала бы, запретила бы? Да и может ли кто тебе запретить!»