На скамейке возле Нотр-Дам

– Тань, ты чего? – Голос Маши вернул меня к действительности. Я вышла из-за колонны на площадь. В каре стояли мои верные пушки, мои преданные солдаты. Теперь я была главнокомандующим своей судьбы.

Лулу заскулила внутри своей сумки, и Мари осторожно достала ее и поставила сбоку возле колонны, где она была не видна посетителям. Вообще, в этот час перед закрытием двор уже был практически пуст.

– Покарауль с другой стороны! – сказала мне Мари и погладила собачку.

– Ну же, Лулу! Давай, пока никто не видит!

Она достала из сумки бумажную салфетку, поплевала на нее и потерла у собачки внизу живота.

– Давай, Лулу! Или пойдешь обратно в сумку!

– Что это ты делаешь? – удивилась я.

– Вызываю рефлекс. Мне этот секрет открыл один ветеринар. Матери специально вылизывают в этом месте щенков, чтобы они пописали. Я иногда так делаю, когда мне некогда с ней гулять.

– Хорошо, хоть сама не вылизываешь.

– Поживешь десять лет одна с собакой, начнешь и вылизывать, – заметила Мари.

Но противная Лулу даже не подумала остаться в укрытии за колонной. Она будто нарочно выскочила на солнце и сделала свое коварное дело прямо под лафетом пушки с табличкой «1812».

– Отомстила, – сказала я.

– Бесстыдница! – констатировала Мари и набросала на место преступления несколько салфеток, потом все аккуратно убрала.

– Само на солнце бы высохло, – скептически заметила я.

– Могут оштрафовать! – Маша поспешно запихнула собаку в сумку. Лулу как ни в чем не бывало улеглась там снова и закрыла глаза.

– Ловко устроилась, – сказала я про собачку. – Прямо позавидуешь!

Маша ничего не ответила. Поспешно комкая мокрые салфетки, она искала взглядом урну. Но урны на площади музея не было, и она спрятала салфетки в сумку.

– Пошли отсюда! Пройдемся быстро по этажам, да и домой.

Вообще-то победы и поражения французского оружия не очень интересовали меня. Мы брели с Машей по залам, останавливаясь лишь кое-где, около совсем уж необычных экспонатов. Обе мы задержались возле висящего на проволоке маленького французского самолетика – одного из первых, начала 1900-х годов. Еще запомнилась фотография – корпус французской армии где-то в Африке во Вторую мировую войну сомкнулся с союзниками – англичанами. Я прочитала подпись на снимке: 1943 год. Я отошла на два шага подальше, посмотреть издалека, оценить всю картинку в целом. Молодые ребята – сытые, загорелые, в отглаженных рубашках, шортах со стрелочками, пилотками набекрень – сразу разобрать, где французы, где англичане, невозможно, – стояли перед камерой, широко улыбаясь. За ними сияли чистенькие грузовики, вокруг расстилалась пустыня. Я посмотрела и пошла дальше.

– Взгляни вот сюда! – сказала мне Маша. – Тоже сорок третий год.

На противоположной стене висели другие фотографии. «Союзные войска переправляют посылки русским партизанам». Не знаю, где конкретно был сделан этот снимок. Я посмотрела внимательно. И вдруг что-то больно резануло меня. Была сфотографирована самая обычная наша деревня – покосившиеся избы утопали в снегу. Изможденные люди, по виду старики, в подшитых валенках, в старых тулупах и заплатанных телогрейках, закутанные до бровей, с инеем вокруг рта скорбно смотрели на оператора. И было видно, что фотографирование не имеет никакого значения для их физиологической потребности выжить. Пережить эту страшную войну, не умереть от голода, не быть убитыми ни врагажескими пулями, ни своими. Я сказала, не оборачиваясь:

– Пойдем! – И не услышала за собой ответа. Я обернулась.

Маша стояла за мной с застывшим лицом. По ее щекам текли слезы и скатывались с подбородка на куртку. Она их не вытирала. Так и стояла навытяжку, с сумкой в одной руке, будто своей этой застывшей позой отдавала честь. Только когда она моргала, медленно закрывая веки, слезы начинали катиться быстрее, и тогда я видела, что по ее щекам струится целый поток.

– Маш, ты чего?!

В зал вошли запоздалые, как и мы, посетители, человек шесть. То ли немцы, то ли англичане… Они, негромко переговариваясь, двигались по направлению к нам, смотрели экспонаты. Маша, почувствовав их приближение, быстро смахнула свободной ладошкой слезы и осталась стоять, крепко сжав челюсти, чтобы не плакать. Она не хотела плакать при посторонних. Туристы, немолодые, но в ярких брючках, с фотоаппаратами, приблизились к нам, но, видя, что мы не двигаемся с места, мельком взглянули на фотографию и пошли дальше.

– Маша, пошли! – позвала я, когда они уже отошли. Но она все стояла, а слезы все бежали из ее глаз, хотя теперь она их постоянно вытирала. Я попыталась взять ее за плечи – она не шелохнулась, мелко-мелко дрожа – снаружи и видно ничего не было.

– Понимаешь, Танька, я – русская. Русская!

Я тут же вспомнила старика возле Нотр-Дам. Ох, эта наша поездка в Париж!

Прозвенел звонок, предупреждающий о закрытии.

– Пойдем, – растерянно повторила я. Она послушалась и пошла за мной, уже не оглядываясь, но все еще вытирая слезы.

– Тебе надо выпить воды, – сообразила я. – Пойдем, где-нибудь купим!

Она остановилась, поставила между ног сумку с Лулу, достала пачку бумажных платков, тщательно вытерла лицо и руки.