На скамейке возле Нотр-Дам

– Мне не воды надо, – криво сказала она, кидая свои смятые платки туда же, куда раньше отправились экземпляры, запачканные Лулу.

– А что? – Я сделала бы для нее все на свете.

– Водки.

– Ну, так пойдем!

– Я пошутила, не бери в голову.

– Ничего себе пошутила! – У меня внутри тоже все расслабилось, когда я заметила, что ее отпустило. – Я уж думала, «Скорую» надо звать. Чего на тебя вдруг нашло?

– «Скорую»? – она улыбнулась мне еще влажными глазами. – Вот мы и поквитались с тобой, Таня.

Боже мой! Мой первый день в Париже. Мне показалось, что он был уже сто лет назад.

– …А насчет того, что «нашло»… – она задумалась и сказала мне так, что я чуть не села прямо на булыжную мостовую. Она себя выдала этим ответом, наша новоиспеченная парижанка Мари. Ведь в ответе ее звучала не философия, не ирония, не остроумие парижанки, привыкшей всегда и во всем «держать форму», а генетически посеянный и вдруг внезапно вылезший на свет божий родовой инстинкт. Его можно было задавить воспитанием, образом жизни, переездом в чужую страну, но он все равно остается в глубине настоящей человеческой души и время от времени проявляется.

– Умом-то я все понимаю, – сказала Мари. – Да только наших-то – жалко! – И заключалось в ее ударении на этом простом слове «наши» столько исконно бабьего, русского, непридуманного и жалостливого, что я даже не посмела ей возразить.

Мы вышли на авеню де Турвилль. Вечерело. День для меня прошел незаметно. Даже нога не так уж болела. Мне захотелось есть. Я нащупала в кармане монетки.

– Пойдем куда-нибудь! Угощу тебя сэндвичами! Я только их и ела сейчас в Париже. Часто попадались удивительно вкусные – с копченым лососем и консервированным тунцом, с ветчиной, салатом и сыром. Они продавались здесь в каждой закусочной и очень экономили мне бюджет. В тот мой приезд с моим другом мы тоже обожали разгуливать с ним по городу с этими огромными сэндвичами в руках и с поллитровыми бутылками вина. И при этом воспоминании у меня потекли не слезы, а слюнки. Я улыбнулась – главным в моем воспоминании была еда, а уж мой друг пришелся к ней как бы в придачу.

– Ну, вот еще – сэндвичи! – сказала Мари. – Мои сегодняшние слезы требуют другого… – Она слегка задумалась, а потом воскликнула: – Точно! Я уже давно думала, чего же мне хочется из еды? А я сто лет не ела настоящих пельменей. Все какие-то равиоли, паста, бог знает что… Все – не то! – Она опять посмотрела на меня: – Ой, девки, зачем приехали? Растравили, девки, вы мою душу.

И это говорил человек, живущий в городе со знаменитыми кулинарными традициями.

– Ну, ладно, это я так. Не тратить же тебе на пельмени последние денечки. – Она переложила сумку с собакой в другую руку и собралась уходить. Я подумала, что она, должно быть, очень устала таскать свою собаку целый день. По моим прикидкам, Лулу весила не менее шести килограммов. С моей стороны просто свинство было бы бросить Мари.

– А разве здесь можно купить хорошее мясо?

Мари вскинула на меня повеселевшие глаза.

– В супермаркетах все действительно перемороженное, – сказала она. – Но одно место я знаю.

– Тогда будем сегодня есть пельмени! – сказала я, сделав ударение на слово «будем».

Через три часа объевшаяся мясного фарша Лулу, выкатив круглое мягкое пузо и раскинув в стороны лапы, сонно валялась на диване (сколько же эта собака могла спать?). Я закидывала в булькающую кастрюльку последнюю порцию сделанных собственноручно пельменей. Мари разливала в коньячные бокалы (водочных рюмок у нее никогда не было) купленную в ближайшем к ее дому магазине водку «Смирнофф».

– Нам осталось для полноты счастья только спеть «Подмосковные вечера», – заметила я, следя, когда пельмени всплывут.

– А что, и споем! Выпьем и споем.

– В полицию не заберут?

Мари задумалась:

– Могут. Один мерзавец уже на меня насвистел.

– Ты продавала наркотики? – Я была озабочена тем, достаточно ли соли.

– Хуже, – сказала Мари. – Его жене не понравилось, как воет Лулу.

– Если хочешь, я сама могу пойти немного повыть у нее под дверью, – предложила я. – Мне все равно послезавтра уезжать! Не думаю, что меня оставят здесь в тюрьме вместо того, чтобы вышвырнуть на родину.

– Тебя не оставят, а меня могут четвертовать. И заодно заставят уплатить за тебя большой штраф.

– Тогда не будем, – согласилась я и стала ложкой выуживать пельмени. Шумовку Мари за все годы так и не удосужилась купить. У меня на душе было хорошо и легко, как не было уже много лет. – К тому же я не могу выть и есть одновременно, – сказала я, пробуя пельмень из последней порции. – Очень вкусно!

И когда примерно еще через час, то есть уже ночью, шум под окнами стал стихать, а Башня еще продолжала светиться, и мы с Машей за чашками чая исступленно плакались друг другу на тяжелую жизнь, в домофонном устройстве раздался осторожный звонок.

– Не открывай! – сказала мне Маша. – Это полиция!

Я обвела взглядом гору грязной посуды, пустые бокалы на столе, ополовиненную былку «Смирноффской».

– Полиция, даже в Париже, не будет звонить так, будто боится кого-нибудь разбудить.