На службе зла

На маньяке была резиновая маска гориллы. Он удерживал Робин одной рукой, а другой сжимал ей горло, твердил, что сейчас ее трахнет, а потом задушит к чертовой матери. Багряные всполохи паники бились у нее в мозгу, мощные руки, словно удавка, все сильнее сжимали ей горло, и спаслась она только тем, что сумела притвориться мертвой. А дальше потянулись дни и недели, когда ей казалось, что она и впрямь умерла, но была загнана в чужое тело. Единственный способ хоть как-то себя защитить виделся ей в том, чтобы освободиться от собственной плоти, прервать с ней всякую связь. Прошло много времени, прежде чем она смогла принять свое тело заново.

В суде он вел себя тихо и безропотно: «да, Ваша честь», «нет, Ваша честь» – невзрачный, европейской наружности человечек со здоровым цветом лица, если не считать белого пятна под ухом. Блеклые, бесцветные глаза часто моргали – те самые глаза, что буравили ее сквозь прорези в маске. То, что он с ней сотворил, пошатнуло ее осознание своего места в мире, положило конец учебе в университете и погнало назад – в Мэссем.

Ей пришлось пройти через мучительный судебный процесс, в ходе которого перекрестный допрос оказался под стать насилию, потому что защита утверждала, будто Робин сама заманила мужчину на лестничный пролет ради секса. Даже много месяцев спустя после того, как из темноты возникли руки в перчатках, заткнули ей рот кляпом и уволокли ее под лестницу, она не могла выносить никаких прикосновений, даже ласковых объятий родных. Он замарал ее первый и единственный интимный опыт: им с Мэтью пришлось начинать все сначала, под гнетом постоянного страха и вины.

Робин прижала руки к глазам, как будто силой могла стереть все это из памяти. Теперь-то она знала, что юный Мэтью, которого она считала образцом бескорыстной добродетели и понимания, на самом деле кувыркался с голой Сарой в студенческом общежитии в Бате, пока Робин одиноко лежала на кровати в Мэссеме и часами, не двигаясь, бессмысленно пялилась на постер Destiny’s Child. Наедине с собой, в покое и роскоши «Хэзлиттса», Робин впервые подумала, что, останься она цела и невредима, Мэтью все равно стал бы ей изменять; да что там говорить – после окончания университета их отношения, скорее всего, естественным образом сошли бы на нет.

Она опустила руки и открыла глаза. Сегодня слез не было – их будто бы не осталось. Признание Мэтью теперь не пронзало ее болью. Оно тупо саднило где-то в глубине души, но куда больше тревожила Робин мысль о том, что она, видимо, навредила делу. Как можно было так сглупить: рассказать Страйку обо всем, что с ней произошло? Неужели она до сих пор не поняла, к чему приводит откровенность?

Через год после изнасилования, когда ей удалось преодолеть агорафобию и анорексию, когда возникла потребность вернуться к реальности и наверстать упущенное, она стала проявлять безотчетный интерес к занятиям, так или иначе связанным с криминалистикой. Оставшись без диплома и потеряв былую уверенность в себе, Робин не решалась озвучить свое истинное желание – распутывать преступления. И правильно, что не решалась: ее близкие, даже мать, самая чуткая из всех, выслушав осторожные соображения Робин по поводу ознакомления с околоследственными действиями, начинали ее отговаривать. Новые интересы Робин были, по их мнению, странностями и указывали на затянувшееся нездоровье, на неспособность отрешиться от того, что с ней произошло.

Но нет: это желание возникло у нее давно. В возрасте восьми лет она сообщила братьям, что собирается, когда вырастет, ловить разбойников, и была осмеяна – просто потому, что она девчонка, их младшая сестра: над кем же еще поиздеваться? Робин понадеялась, что насмешничают они не потому, что не верят в ее способности, а просто из мужской солидарности, но с тех пор больше не заикалась о работе следователя в разговорах с тремя горластыми, самоуверенными парнями. Никому не признавалась она и в том, что в свое время пошла учиться на психолога с тайным прицелом на специализацию в криминалистике.

Насильник отнял у нее эту цель. Это было далеко не единственное, что он у нее отнял. Отстоять свои устремления, когда окружающие, судя по всему, только и ждали нового срыва, когда сама она едва-едва стала выходить из состояния крайней уязвимости, оказалось непосильной задачей.

Устав бороться и решив не огорчать родных, которые в самое тяжелое время окружали ее любовью и заботой, она, ко всеобщему облегчению, поставила крест на своей заветной мечте.