На сопках Маньчжурии

Они услышали винтовочные залпы, следовавшие друг за другом с размеренной точностью, и поняли, что убийцы делают свое дело.

Возница придержал коня. Епифанов схватился рукой за край ящика. Снова залпы, и наконец увидели бегущих. Развевались пальто и женские юбки, мелькали головы в шапках, шляпках и головы, потерявшие шапки и шляпки. Люди бросались к воротам, к калиткам, и закрытые наглухо ворота и калитки, точно рикошетом, отбрасывали их на улицу.

Оружие было рядом, но бездейственное, холодное. Но оно заговорит, заговорит!

Как провезти оружие в назначенное место? Дорога перекрыта войсками; серые шинели, винтовки, заряженные боевыми патронами, у офицеров шашки наголо! Да, страшный противник перед вами — безоружные люди, поверившие царскому манифесту и вышедшие на улицу выразить свои чувства.

— Тут не проехать, — сказал возница, — повернем сюда.

Подвода загромыхала по булыжнику.

Катя всматривается в ворота, калитки, подворотни; везде дворники в передниках, с бляхами на груди, никого не пропускают, даже своих жильцов. Кто вышел на улицу в этот злосчастный день, тот должен остаться на улице, — подберет полиция, охранка, постреляют по человеческой цели господа офицеры.

— И здесь не проехать, — говорит возница. В голосе его опасение. Это «свой» возница, он все понимает, Цепочка полицейских преградила улицу, полицейский рысцой направляется к подводе.

— Что в ящиках?

— Машинки Зингера, ваше благородие, — говорит солдату Епифанов — и ладонь за пазуху, чтобы показать документы.

Полицейский машет рукой.

— Ладно! Но куда прете? Назад!

Возница идет рядом с подводой. Он хорошо знает город, но единственное, что сейчас остается, — это кружить по улицам.

А по улицам бегут, бегут, стучат в ворота, рвутся в подъезды… Дворники бьют кулаками в грудь, сапогами в живот, даже женщин, даже девушек!

У Кати в глазах туман, она думает: я сейчас застрелю «его»!

Рука ее опускается в карман.

Но Епифанов хватает ее за кисть, глаза его прожигают девушку.

Она глубоко вздыхает и приходит в себя.

Кружа по улицам, подвода к двум часам дня выехала на площадь. Здесь к ограде городского сада еще жались кучки демонстрантов.

И в это же время на площадь, окруженный полицейскими, выехал один из организаторов бойни, полицеймейстер. Гнедые лошади несли коляску; положив ладони на эфес шашки, он посматривал по сторонам. Десятки убитых и раненых лежали на мостовой.

К ограде сада ползли раненые — юноша и девушка; по пятнам крови на пальто Катя поняла: девушка ранена в живот, рана смертельная, если не принять мер вовремя.

Катя бросилась к раненой, разорвала на бинты свой передник и не заметила, как около нее остановилась коляска.

Полицеймейстер привстал:

— А вам, барышня, кто позволил перевязывать бунтовщиков?

Катя увидела темное лицо с сизоватым нависшим носом, жеваные усы, прочла ненависть в черных глазах и, не отдавая себе отчета, выхватила из кармана револьвер.

Она не успела выстрелить, городовые набросились на нее, вышибли из рук оружие, повисли на руках… Полицеймейстер расстегнул кобуру, вынул револьвер, прицелился, дважды выстрелил…

Стрелял по Кате в упор, но не попал. И сейчас же после выстрелов городовые стали бить ее кулаками, сапогами, она потеряла сознание.

Очнулась на полу полицейского участка. Тусклое оконце, сумерки… повела губами, резкая боль пронизала ее: губы были разбиты и вспухли так, что ими нельзя было пошевелить.

Постепенно боль проснулась везде: ныло разбитое лицо, правый глаз не открывался, ноги, руки, живот — все ныло, саднило, болело, ни к чему нельзя было притронуться.

Она обнаружила, что она полуголая, пальто отсутствовало, от блузки остались клочья, верхняя юбка сорвана, нижняя разорвана пополам…

Стемнело. Скрипнула дверь, вошел полицейский офицер, чиркнул спичкой, поднес к лицу.

— Эк разукрасили тебя, красавица! — нагнулся и плюнул в лицо.

Ворвались трое околоточных:

— Вот стерва, вздумала стрелять в нас!

Заплевали ее.

Она была безучастна к тому, что происходило, как-то отошла, отделилась от физической боли; сейчас она решала вопрос: она везла оружие, и вдруг забыла про это важнейшее поручение, не преодолела гнева. Как это случилось?

И вместе с тем Катя чувствовала правду в своем поступке. Правда заключалась в трех словах: душа не вынесла!

Враги издевались над ней до глубокой ночи. Только один городовой — старик, с седыми бакенбардами, сказал сочувственно:

— Эх, барышня, куда это вас занесло?.. С револьверами да в убийцы! Вам бы детей растить.

Она взглянула на него с благодарностью.

Утром ее вывели во двор, в чем она была: в нижней юбке, разорванной пополам, в блузке, от которой не осталось ничего. Она не могла смотреть на свет и невольно подняла ладонь к глазу.

— Стоять смирно! — рявкнул околоточный и отдернул ее руку.

На дворе в две шеренги стояли дворники, которые должны были опознать ее: кто она и где проживала в Минске?

Бесчисленное число раз проводили ее перед рядами, но никто не опознал ее.

— Не здешняя? — допрашивал полицейский офицер.

Катя молчала.