На суровом склоне

«Принимая во внимание:

1. Что ген. Ренненкампф в приказе № 2 заявляет о своем явном намерении подавить революционное движение.

2. Что он не будет останавливаться для этого в выборе средств, не исключая ни репрессий, ни лжи (что он и делает в своем приказе).

3. Что застращиванием он хочет добиться, чтобы мы добровольно стали по-прежнему покорными рабами падающего самодержавия.

4. Что никаких забастовок у нас нет, а, наоборот, благодаря деятельности Смешанных комитетов перевозка войск усилилась до 6—8 воинских поездов.

5. Что правительство и его агенты сами стараются всеми силами тормозить перевозку войск и продовольствия.

6. Что анархия в России создается не революционным народом, а правительством и его агентами, вроде Ренненкампфа, —

Мы, рабочие и служащие, заявляем:

а) Что не отказываемся от своих прежних политических убеждений и не будем распускать наших политических организаций, которые Ренненкампф именует преступными.

б) Что не будем давать никаких подписок, кроме подписки бороться с самодержавием до конца…

в) Что против репрессивных мер, которые вздумает принять генерал волчьей сотни, будем бороться всеми силами, не стесняясь выбором средств, и вместе с тем требуем немедленного освобождения арестованных товарищей на линии и отмены военно-полевого суда.

Рабочие и служащие ст. Чита-вокзал».(Из резолюции общего собрания рабочих и служащих ст. Чита-вокзал,

14 января 1906 г.)

Вечером после отбоя вестовой поручика Пиотровского принес Назарову записку. Она была написана наспех, с характерной для Пиотровского особенностью: поручик считал верхом революционности не употреблять в письме не только твердый знак, но и мягкий. В записке стояло:

«По делу чрезвычайной важности (слово «чрезвычайной» было подчеркнуто волнистой чертой) прошу Вас незамедлительно прибыть ко мне на квартиру, где Вас дожидаются также и другие офицеры».

Вместо подписи стоял девиз: «Армия — народ. 14 декабря 1825 г.». Не было также и обращения. Но Назаров не удивился этому, зная, как Пиотровский любит игру в конспирацию.

Он задумался только над тем, что заставило поручика оторвать его, Назарова, от эскадрона в такое время, когда каждую минуту можно было ждать приказа комитета о выступлении.

Назаров приказал оседлать коня.

В лагере уже стояла плотная ночная тишина. Только со стороны конюшни отчетливо доносилось то пофыркивание лошади, то удар копытом и легкий треск дощатой переборки.

Анатолий Сергеевич пошел по недавно разметенной дорожке между сугробами к воротам. На повороте он пропустил вперед шеренгу нового караула. Разводящий, старательно чеканя шаг под взглядом офицера, провел свой маленький отряд дальше, и Назарова обдало знакомым солдатским запахом махорки, сырого шинельного сукна и дегтя.

К воротам Назаров подошел незамеченным и с минуту наблюдал, как быстро и четко происходит смена поста у входа. Вновь пришедший, маленький, сухой Шутов, встал в затылок часовому. Тот сделал шаг в сторону, Шутов шагнул вперед и приставил ногу. Назаров услышал, как он, поднявшись на носках, шепнул рослому часовому пароль и быстро, пока разводящий не скомандовал «кругом», добавил с мгновенной летучей усмешкой: «Каша в чугуне в печке стоит».

Назаров рассмеялся, и вдруг ему ужасно мило стало все вокруг: и освещенный луной плац, и поспешный, с искоркой простонародного юмора шепоток Шутова, и тишина уснувших казарм, и самый воздух, морозный, льнущий к щекам, с едва уловимым запашком конского навоза.